а стало быть, и — наконец-то! — о постоянной зарплате.
Репортеры… Это о нас, внештатниках, сказал один из тогдашних редакционных «богов», великолепный мастер газетной информации Михаил Кин:
— Мальчики, зарубите себе на носу: хорошего репортера, как волка, кормят ноги. Интересная информация сама в редакцию не придет, за нею надо побегать.
И бегали. С утра до конца рабочего дня, пешком, потому что на переезды копейки не было. Из конца в конец по всему городу — на фабрики, на заводы, в учреждения, на стройки, в общественные, учебные, культурные заведения. Успеть бы собрать побольше, поинтереснее фактов и сведений о жизни города, чтобы за вечер обработать их и утром пораньше сдать заметки в отдел информации. Собрал? Написал? Сдал? Чудесно, можно отправляться за новой порцией репортерского «сырья».
Но завтра берешь в дрожащие от волнения руки свежий номер газеты, шныряешь горящими от нетерпения глазами по всем полосам и колонкам, и — ни одной из твоих заметок, хотя бы трехстрочный хроникерский абзац… Весь твой вчерашний суматошный день — в бездонную редакционную корзину…
Да, очень редко и очень скупо баловала нас с Борисом Захощем капризная и недоступная репортерская фортуна. Настолько редко, что с каждым днем все больше крепло безрадостное убеждение: как только окончится испытательный срок, нас выгонят и отсюда. И лишь незадолго до полного такого крушения фортуна впервые повернулась ко мне всем своим сверкающим ликом.
«Неслыханная эксплуатация батрака-француза» — крупными буквами набранного заголовка сообщила «Звязда» читателям о поистине исключительной истории, которую мне посчастливилось раскопать. В пространной, в сто с лишним строк, заметке, тоже впервые подписанной моей фамилией, рассказывалось о бывшем французском солдате Марселе Бако, в течение долгих одиннадцати лет находившемся в нечеловеческой кабале у хозяина хутора Садки Смолевичского района, матерого кулака Зенкевича. Воспользовавшись тем, что Бако боялся расстрела за добровольную сдачу в плен немцам в конце империалистической войны, Зенкевич спрятал подавленного постоянным страхом Марселя у себя на хуторе и, продолжая запугивать, скрывал от него и нашествие немцев-кайзеровцев, и белололяков-пилсудчиков, и потрясшую весь мир Октябрьскую революцию, и даже все послереволюционные годы Советской власти. Одиннадцать лет скрываться в глубокой яме, специально для этого вырытой в хлеву, прятаться от любого постороннего, случайно наведавшегося на хутор, работать с утра до ночи за миску супа и кусок хлеба и с ужасом, день за днем, ожидать, не выдаст ли чем-либо разгневанный «сердобольный» хозяин соотечественникам-француэам на неминуемую расправу за «дезертирство»!
Вероятно, и дальше продолжалось бы так же, если бы сплошная коллективизация не дошла до стоявшего на отшибе хутора Садки, до его хозяина Зенкевича и до Марселя Бако…
В тот день, когда была опубликована эта печальная история, меня впервые позвали к редакционному телефону. Взял трубку, поднес к уху и мысленно ахнул от неожиданности, услышав единственный, никогда и ни с кем не спутаешь, голос со скрипотцой.
— Ты видел этого Марселя? Разговаривал с ним? — спросил Иван Михайлович.
— Да, разговаривал. И слышал его показания на суде над Зенкевичем.
— А можешь опять встретиться с ним?
— Зачем?
— Как тебе сказать… Такой материал сам в повесть просится…
— В повесть? — воспользовался я паузой.— Не по плечу. И вообще думаю уехать из Минска.
— Не о тебе речь. А впрочем, ладно.
И голос умолк.
К столу подошел Захощ.
— Почему у тебя такой кислый вид? — и мотнул головой в сторону телефона: — Кто звонил?
Не поняв, по какой причине не обо мне речь, что должно было означать это явно суховатое «ладно», я растерянно пожал плечами:
— Янка Мавр…
А сам еще больше укрепился в решении.
Оно созревало исподволь, день за днем, потому что в последние месяцы опять начал видеть прежние цветные сны. Ни «Красного возрожденца», ни приграничной узкоколейки, ни даже теперешней редакции газеты в них никогда не было. Было другое: неясное, расплывчатое, голубовато-белопенное и зыбкое. Откуда? Ведь я еще ни разу не видел моря!
Предположим, теперь, после «Неслыханной эксплуатации батрака-француэа», меня оставят в «Звязде», зачислят в штат. Чем черт не шутит, может быть, через несколько лет стану таким же редакционным «богом», как Михаил Кин, как гордость всей редакции — прекрасные очеркисты Юрий Такарчук и Михаил Гольдберг. Но разве это действительно мое место, не «лишь бы потеплее да поуютнее», а единственно мое? Нет. Иначе откуда берутся цветные сны? Не там ли, куда они зовут, это единственно мое?
И мы уехали. Вместе с Борисом. В Архангельск. А там Борис — кочегаром второго класса на ледокольный пароход «Седов», я — матросом второго класса на ледокольный пароход «Малыгин».
Матросом второго класса… Значит, опять, в который уже раз, всего лишь чернорабочим…
...Февральский поход «Малыгина» в горло Белого моря на зверобойку.
…Трехмесячный, без стоянок в иностранных портах, переход на «Володарском» из Архангельска во Владивосток по Атлантическому, Индийскому и Тихому океанам.
…Ноябрьский рейс «Товарища Сталина» на Шпицберген, где уже действовала наша советская концессия, угольные копи в Айс-фиорде.
…И растянувшаяся из-за гибели судна почти на год экспедиция «Челюскина» с запада на восток по всему Великому северному морскому пути.
…И боевые походы на кораблях Действующего Северного военно-морского флота в годы Великой Отечественной войны.
Не спорю, звучит романтично:
«Корабль для моряка — дом родной».
«В море — как дома!»
Но сентенции эти, затасканные в сочинениях случайных на море авторов, лишь ради романтической красивости и придуманы. А в действительности все иначе: чем дольше ты находишься в плавании, чем тяжелее рейс, тем сильнее тоска по берегу и тяга к родному дому.
Идешь в ночной темноте, под чужими, не нашего полушария, непривычно яркими звездами. Вокруг судна ни зги не видать, только спины пологих волн мертвой зыби фосфоресцируют потусторонним мерцающим светом. А потянет слабенький ветерок, и на палубе, на ходовом мостике сразу становится душно от одурманивающих запахов тропических цветов. Не Новая ли Гвинея где-то неподалеку?
Стоишь на якоре, на неправдоподобно голубом рейде, и глаза не можешь отвести от перламутрово-белой кипени прибоя и золотисто-желтого пляжа за ним, от фантастического буйства джунглей, простирающихся в неведомую даль. И начинает казаться, что когда-то уже бывал здесь, видел все это: не тут ли, в джунглях, бывший миссионер Саку собирал своих соплеменников на смертную битву с бессердечными и беспощадными белыми пришельцами?
Тем более счастливыми бывали не пригрезившиеся, а действительные весточки из дома. Например, во Владивостоке, куда из Управления Северного морского пароходства переслали адресованную экипажу нашего судна
