Только сейчас, при глубоком и внимательном отборе, мы можем взять из детских книжек самых разных времен и разных типов то, что еще может послужить нам на пользу. Большая же часть книг, перечисленных в старых толстых каталогах, погибла безвозвратно.
Не удивительно, что наши первые советские повести для детей, лишенные настоящей преемственности и не успевшие по-новому осмыслить мир, были по большей части собранием случайных фактов и эпизодов, хроникой событий, а иногда наивным лубком.
Как-то странно перечитывать теперь даже такую талантливую и связанную с реальностью книгу, как «Ташкент — город хлебный» Неверова.[170] Сколько в ней народнического «горя горького», сколько ругани, кряхтения, «чвоканья»! А какое изобилие натуралистических подробностей! Тут и засаленные лохмотья, и вши, и гниды, и дерьмо. На протяжении всей повести тащится из Бузулука в Ташкент облепленный умирающими мужиками поезд.
Где-то на станциях мелькают комиссары и чекисты, люди времени военного коммунизма. Но вся их роль заключается в том, чтобы снять Мишку Додонова с поезда или посадить его на поезд, а больше нечего им делать в этой повести, написанной, в сущности, в запоздалых традициях народнической литературы. Только теплушечный поезд в ней новость.
Впрочем, писатели первых лет революции, не только детские, но и те, которые писали книги для взрослых, часто изображали теплушки и голод.
Я не думаю, что в детских книжках нельзя рассказывать о голоде и о страшной голодной смерти. Пусть наши дети знают, какой ценой завоеван их сегодняшний день.
Но детская повесть должна открывать широкие перспективы, должна быть способна к обобщениям больше, чем книга для взрослых.
А у нас выходило одно из двух: либо неверовское «горе горькое», либо романтически бесшабашная удаль очень популярных в свое время бляхинских «Красных дьяволят»,[171] которые взяли в плен аж самого батьку Махно! Где-то в промежутке между «Ташкентом — городом хлебным» и «Дьяволятами» оказались повести Сергея Григорьева «С мешком за смертью» и «Тайна Ани Гай».[172]
В этих книгах тоже есть теплушки, и голод, и мешочники. Но постепенно темп повести все ускоряется, и вот уже вместо скучных теплушек перед нами мелькают таинственные автомобили заграничных авантюристов. На наших глазах совершается загадочное похищение героини повести. Ее спасает благородный шестнадцатилетний бандит. Повесть о революции незаметно превращается в традиционный детектив с примесью идиллического детского романа о мальчике и девочке, разлученных и ищущих друг друга.
Но Сергей Григорьев — писатель, а не случайный человек в литературе. У Сергея Григорьева есть книги, в основу которых положен более подлинный материал — такие, как «Мальчий бунт», «Берко-кантонист», «Красный бакен». Поэтому даже авантюрная его повесть не могла докатиться до прямой бульварщины.
А вот Остроумов в своем «Макаре Следопыте»[173] ухитрился перещеголять самого Пинкертона.
Пинкертон в свое время изготовлялся по заграничным образцам. Поэтому он был несколько суховат и по-своему лаконичен — ему отпускалось не больше десяти страничек на каждый подвиг. Никакой психологии, никакой лирики!
А в пухлых книжках Остроумова хватает места для всего: и для лирических сцен, в которых участвуют красный разведчик Макар и позабывшая свои классовые интересы дочь помещика Любочка, и для сцен бытовых с участием патентованных корчмарей-евреев, которые визжат и цепляются за полы барских кафтанов. Это уже напоминает не Пинкертона, а одно из приложений к старинному черносотенно-мещанскому журналу «Родина».[174]
Старая рутина долго тяготела над детской литературой. Наши повести либо скатывались в унылый натурализм, и тогда у них не было ни задачи, ни размаха, ни чувства времени; либо взлетали в лжеромантические туманы, теряя всякую почву, всякое подобие материала и фактов.
А нужна была другая книга, сочетающая смелый реализм с еще более смелой романтикой, книга, которая бы не боялась неизбежных в наши дни суровых фактов, но умела бы поднимать их на такую оптимистическую высоту, откуда они не были бы страшны.
Такие книги у нас стали появляться. Конечно, мы еще не можем успокоить себя сознанием того, что наши читатели-дети подучили от художественной литературы все, что нужно для их роста, для воспитания их убеждений, интересов и вкусов. До этого еще очень далеко.
Но какие-то принципиальные позиции у нас уже нащупаны и постепенно завоевываются.
У нас есть смелые, поэтические и в то же время не оторванные от реальности повести Гайдара, о которых мы уже говорили. В дореволюционной детской литературе была бы немыслима такая книга, как «Республика Шкид» Г. Белых и Л. Пантелеева.
Написали ее еще юноши, только что сами вышедшие из школы, где воспитываются беспризорные. Казалось бы, они легко могли потонуть в куче мелких наблюдений, превратить свою повесть в бесформенный дневник. Но этого не случилось. «Республика Шкид» — одна из первых книг о перевоспитании человека в нашей стране. Не экзотический быт беспризорных, не «блатная музыка» — главное содержание повести (а ведь мы знаем, как соблазнительны для молодых писателей причудливый быт и причудливый язык).
Пожалуй, больше всего любят ребята эту книгу за то, что в ней есть пролог и эпилог, начало и конец.
История ее героев начинается на заросших травой питерских улицах, на барахолках, у вокзалов, где толпятся в ожидании мешочников мальчишки с тележками. А кончается история вступлением в жизнь ребят, воспитанных новой школой и советской жизнью, возмужавших и полных надежд.
Все эти герои встречаются друг с другом на последних страницах книги. Один из них появляется в длинной серой шинели и новеньком синем шлеме. Он командир РККА. Другого своего товарища авторы, которые и сами служат героями повести, находят за кулисами заводского театра. Он — режиссер. Третий вваливается, когда его совсем не ждут, в непромокаемом пальто и высоких охотничьих сапогах. Он — агроном и только что приехал из совхоза.
Я думаю, что далеко не все писатели из литературы для взрослых оценят такой простой и наивный конец повести.
«Ну что ж, — скажут они, — это очень традиционно».
Совершенно верно, это очень традиционный мотив, встречающийся в самых разнообразных литературных произведениях, посвященных школе, — в том числе и в стихах Пушкина о лицейской годовщине. Вспомните «19 октября 1825 года»:
Сидишь ли ты в кругу своих друзей,
Чужих небес любовник беспокойный?
Иль снова ты проходишь тропик знойный
И вечный лед полуночных морей?
Счастливый путь… С лицейского порога
Ты на корабль перешагнул шутя,
И с той поры в морях твоя дорога,
О, волн и бурь любимое дитя…
.
Ты, Горчаков, счастливец с первых дней,
Хвала тебе — фортуны блеск холодный
Не изменил души твоей свободной:
Все тот же ты для чести и друзей.
Нам разный путь судьбой назначен строгой;
Ступая в жизнь, мы быстро разошлись:
Но невзначай проселочной дорогой
Мы встретились и братски обнялись.
Царскосельский лицей — это, конечно, не «ШКИД», не школа имени Достоевского на Петергофском проспекте.
