наиболее изящных стихотворений:
Было любо мне в Цхалтубо,
Обнимали солнцем дали.
Было любо мне голубить
Тебя в мыслях, Генацвале.
Ты с улыбкою входила,
И недуги отступали.
Сны волшебные будила
Ты, грузинка, Генацвале.
Ой, уеду я далеко
С сердцем, горьким от печали.
Сразу станет одиноко
Без тебя мне, Генацвале.
О Янка Купала! Ты действительно могучий рыцарь истинного культа Женщины! Да здравствует бессмертный культ Женщины — Прекрасной дамы, Дульсинеи не только из Тобоса, но и из Цхалтубо! И вы, Янка Купала, в этом случае никем не превзойдены. На турнир с Вами, по всей вероятности, просто побоялся бы выйти Ваш самый близкий друг, которого Вы все же сагитировали ехать в Цхалтубо в марте уже 1941 года. Вы были здесь третий раз, он — первый. Вы третий раз восхищались прекрасной Элико. Колас — первый, но его Элико стала Тина Дмитриевна. Колас, правда, тоже не мог устоять перед ее красотой: ведь даже своей Дмитриевне — жене — писал: «Наша докторша, Тина Дмитриевна, грузинка, очень милый человек и прекрасная дивчина, которой можно только восхищаться…» Восхищаться?! И после «восхищаться» лишь многоточие?! А где стихи? Вы, Янка Купала, полный победитель в турнире народных поэтов Белоруссии по прославлению красоты наследниц руставелевских Тинатин и Нестан-Дарджан!..
— А кто сказал, что не за стихотворение «Генацвале» присуждена мне первая премия СССР? — шутил Купала за столиками, заставленными розами и шампанским, 15 марта 1941 года, в день появления постановления СНК СССР о присуждении ему этой премии.
— Никто не сказал, что «не за»…!.. — шутила Элико.
— Никто не сказал, что «не за»…!.. — поддержала Тина Дмитриевна.
И как сладко пахли розы в тот день в Цхалтубо! Будто никаких шипов на них никогда и не было. А Элико и Тина были в тот день еще более красивыми, чем когда-либо!..
Цхалтубо Купала и Колас покидали через неделю после присуждения Купале премии — 22 марта. Из Цхалтубо до Харькова ехали вместе. Праздничное настроение не покидало их обоих с самого 15 марта, хотя уже и пролетела целая неделя после этого. Колас воспринимал праздник Купалы как свой собственный, ведь это был их общий праздник, праздник белорусской литературы, Белоруссии. Чего, казалось, большего можно желать после 17 сентября 1939 года, после Белостока с его Народным Собранием и свершения исторической справедливости, получения равных прав на Западе и на Востоке быть самими собой, работать на себя, петь песни в полный голос? Чего больше? Разве что праздника песни, которая когда-то подняла народ в поход. Но они — Купала, Колас — меньше всего ждали чего-нибудь подобного, на подобное рассчитывали. Ведь песня же их спета? Не песенка, а песня — в высоком звучании этих слов. Она спета, но разве ради каких-то будущих наград они ее пели? И в мыслях не было! Не было — и вдруг такое признание спетой песни! Вдруг праздник песни! Праздник после стольких перипетий, которые сейчас вспоминались им даже как какие-то курьезы.
— Чижик-пыжик, где ты был? — заговорщицки начинает Колас.
— Я в «Звязде» Купалу бил, — нараспев вторит Купала. И в один голос подхватывают:
Рвал, старался, ослабел,
Надорвался, но не съел!
Но разве бывает праздник без печального речитатива?! И уже через час-другой Купала и Колас сидят на скамье в купе рядом, словно на лавочке в саду Коласа в Минске за парком имени Горького, сидят и поют «Ой, в поле верба…», «За туманом ничего не видно» и, конечно же, «Зашло солнце, взошел месяц…». Импровизировал то Купала, то Колас, то в два голоса одновременно:
У кричинки пели птички,
Были звезды — стали знички [48]
