…
Гаснут звезды, словно спички…
Ой, ты, месяц, жнешь ты чисто,
Звезды в небе — не монисто…
Где-то после полуночи под звездами харьковского неба Народные поэты расстались: Колас поехал на Гомель — в Минск, Купала — в Москву. Одному в купе Купале стало тоскливо. Спать не хотелось, постели он не расстилал. Сначала долго-долго всматривался в темноту, бежавшую за окном, то и дело прерывающуюся беглыми огнями полустанков и — более медлительными — станций. Начинал дремать и снова смотрел. От равномерного перестука колес было приятно, как от бесконечного веселого ритма. Колеса забаюкивали, тормоза выводили из приятной дремы, но снова те же колеса забаюкивали поэта. Не с ярмарки ate он едет! Едет от Эльбруса, от Ко-ласа. Не поезжанин! Везде родной дом, Родина! Кивает молча головой Купала в такт перестуку колес. «Поклон мой, поклон мой народу за песни — народу…» Так начинается стихотворение — с конца:
Поклон мой за песни — народу,
Как он научил — я слагаю,
Я начал их петь в непогоду,
Сегодня весну воспеваю.
Мысль возвращается с «конца» — в «непогоду»:
Народные думы и сказки
Меня окрыляли, бывало,
А молодость жаждала ласки,
А молодость ласки не знала.
Всплывает строфа о «весне»:
Все в жизни сегодня иначе, —
Приятны и веселы думы,
Душа не тоскует, не плачет,
Милы ей певучие шумы.
Сегодня с народом счастливым
Торжественно праздную праздник…
Сколько промелькнуло быстрых полустанков, медлительных станций, Купала не считал. Но перед ним не на коробке от «Казбека», на чистом белом листке стихотворение. Округлый, как девичий, аккуратный почерк. Листок лежит на убранном уже после ужина столике, и над ним подпертая переплетенными пальцами рук поседевшая голова поэта; отчетливые волны морщин на лбу, замершие на мгновение в своем беге глаза закрыты. Спит Купала? Дремлет?..
На каком полустанке или, может, станции это случилось, Купала не запомнил. Но было это на рассвете, когда за окном вагона блекли уже звезды, а откуда-то с востока начинал процеживаться еще неуверенно пугливый свет утра, зеленовато-изумрудный; начинал процеживаться не в его окне, а в противоположных его окну, невидимых ему окнах. Вот тогда и случилось… В купе слегка постучали, кто-то молодой — торопливые движения — широким взмахом открыл дверь. Без чемоданов, даже без авоськи, но с ясной улыбкой, синеглазый. Как Сергей Полуян, подумал Купала, а тот попросил разрешения войти, после кивка Купалы вошел и не садится.
— Присаживайтесь, кали ласка! — первое слово по-русски, дальше по-белорусски сказал Купала.
— Дзякую! — неожиданно для хозяина купе по-белорусски отозвался пассажир.
— Ну то!
Юноша сел. Видимо, студент, а может быть, уже и учитель: настолько молод, что трудно определить, сколько лет, кто он.
— Наверно, из Белоруссии? — спросил Купала.
— Из Полесья, откуда все славяне. Еще отец Максима Богдановича говорил об этом.
— Отец? Вы знаете отца Максима?
— Почему бы и нет? И вас узнал.
— Меня узнают часто.
— Пусть ласковый взор твой печалью не мглится…
— Он не мглится.
— А если говорить чистую правду?
Вместе глянули на белый листок бумаги со стихотворением, который лежал на столике между ними.
— Правда? — спросил юноша.
— Правда, — ответил поэт.
— Правда и это: «Э-гей, к солнцу, э-гей, к звездам». Вы, ставший теперь солнцем в созвездии — каком там? — Лиры, Лебедя, Ориона, неужели вы звали к солнцу в созвездиях Льва, Дракона? «Солнцу, звездам, орлам только равен», — кто равен? Был равен Гусляр, а теперь кто?..
Купалу удивило, что голос юноши, который спрашивал у него чистую
