правду, чем-то очень напоминал ему голос Ласовского, который, возможно, и в самом деле стал бы кем-то, если б был кем-нибудь одним, а не антикваром, и археологом, и критиком, и политиком.
«Правда? — думает Купала. — Литература вообще правдоискательница. Кто, где, когда был большим правдоискателем, чем крестьянин, — белорусский, русский, украинский, в XIX веке, в начале XX? Да и теперь…»
— Я думал о правдоискательстве, — говорит Купала.
— Знаю, — подтверждает юноша, — правдоискателем был и Ласовский, о котором вы тоже только что подумали. «Правда, как огонь, и греет и светит, да рукой не возьмешь. Правда, как солнце, освещает всю землю, да никто не знает, что она такое. Правда, как срамная девка, продается на торгах, в молельнях, в хоромах, но никто ею сыт не бывает. Жрецы и волхвы оказались слугами чужой правды и именно поэтому потеряли чувство правды своей. Книжники торгуют правдой…»
— Я не торгую! — неожиданно резко говорит Купала. — Я слуга не чужой, а своей правды!
— Я вас не обвиняю, я — исследую, я — новый историк. Не узнали? Вы же сами ждали меня. У нового историка и новые слова, хотя эти новые часто хорошо забытые старые.
Юноша приводит слова В. И. Ленина о белорусах, и глаза его светятся живой идеей. Именно такой свет когда-то увиделся и Купале в глазах героя его пьесы «Разоренное гнездо» — Неизвестного. Но герои Купале почему-то всегда представлялись высокими, а неизвестный юноша был низкорослым, кряжистым. Он уже ни о чем не спрашивал Купалу, говорил сам:
— Вы — певец великой социалистической Родины, Страны Советов, дружбы народов СССР; вы — один из крупнейших символов славянского мира (окажется этот мир под угрозой, ваше имя среди первых, как щит, будет подниматься для его защиты); вы, за плечами которого не только «Слово о полку Игореве» — вся белорусская литература: Кирилл Туровский, Евфросинья Полоцкая, Франциск Скорина, Летописи, Статуты… Купала разве не знает, как глубоко связан он с прошлым белорусской литературы, начиная с того, как Сымон Будный поучал Радзивиллов, чтоб красотой своего родного языка забавляться рачили [49], начиная с того, как Василь Тяпинский, имея в виду тех же Радзивиллов и всю ополяченную белорусскую знать, бросал им в глаза слова о «разбыдлении», об отступничестве; начиная с того, как заступался Мелешка за нашинца — простолюдина древней Белоруссии, чтоб и ему, обобранному панами и их слугами, было чем питаться, и как ненавидел тот же Мелешка радных баламутов, деятелей сейма, о которых говорил, что хотя и наша кость, да собачьим мясом обросла и смердит. А как связаны вы, Янка Купала — певец Молодой Беларуси — с Мелетием Смотрицким, с его плачем «Фринос»! Как и у него Мать — православная церковь, нищая, обираемая со всех сторон, так и у вас Мать-Беларусь корчилась в молитвах, в проклятиях отщепенцам, ренегатам, измена которых выворачивает фундамент материнского дома. А ваши призывы к борьбе — по откровенности и категоричности разве не уподобляются филиппикам Афанасия Филипповича, его изречению: «Иди доставай-побеждай ворогов земли белорусской!», с которым Афанасий искал когда-то заступничества для родной земли, веры и народности у русского царя Алексея Михайловича — в Москве?!
— Где же вы все-таки учились? — спросил Купала, когда юноша, кончив говорить, встал, как бы готовясь уходить.
— В Ленинграде, — с гордостью ответил юноша, — дипломную писал по «Новой земле» Якуба Коласа.
— Где ее можно прочесть?
— В Ленинградском университете, на филфаке. И извините, дорогой Иван Доминикович, если я сказал что-нибудь не так.
«Не так, не так, не так», — торопились колеса по стыкам рельсов. «Та-ак, та-ак, та-ак», — поддакивали, когда паровоз притормаживал. «Гм?! — улыбался Купала. — И надо же! Послушал бы его Коласок, что бы он запел?..» А поезд тем временем подъезжал к Москве. Репродуктор ожил. «С добрым утром, товарищи! Вы подъезжаете к сердцу Родины — Москве!..»
Купала стал собирать вещи, одеваться. «Где мой конь?» — повесил на левую руку свою клюку-тросточку с монограммами. В окнах вагона полно света, солнце над Москвой уже разгорелось, но все равно приятно слушать, что «утро красит нежным светом…». Утро действительно, как весна-красна, красило новый приезд Поэта в столицу, — приезд Поэта, отмеченного Премией. Это пел не только репродуктор, это пела и сама душа Купалы вместе с ним — звонко и многоголосо: «Кипучая, могучая, никем не победимая…»
Москву Купала любил. Впервые приехал он сюда еще осенью 1915 года. Настроение было неважное, ведь он, как сам писал тогда Б. И. Эпимах-Шипилло, не знал, какое лихо его ждало здесь завтра. И поэтому Москва ему тогда «не совсем» понравилась, «какая-то, — писал он Шипилло, — запутанная и не совсем ясная. Петроград более емко заполняет мысль своим величием и размахом». Но писал поэт о Москве тех же 1915–1916 годов из Минска И. А. Белоусову в 1919 году и вспоминал ее уже совсем по-иному: «Москва мне в то время очень понравилась, даже ничего не имел бы против тогда поселиться в ней на постоянное житье…» Ничего не имел бы против, ведь женился, женила его Москва.
А в тридцатые годы он так зачастил в Москву, что уже в 1939–1940 годах Колас называл Купалу не иначе как только «наш москвич Янка». Но когда бы ни подъезжал «наш москвич Янка» к Москве, он всегда волновался. А сейчас еще никак не мог забыть нежданного попутчика-юношу, растревожившего вопросами. «Молодой — горячая голова! Но разве не он сам, Купала, говорил когда-то о горячих головах Алеся Бурбиса, Самойло? Разве сам он не был когда-то горячей головой?.. Не все, конечно, понял, осмыслил этот юноша, — думал Купала, — молодое вино бурлит, бушует». Но не случайно называет Купала новую советскую молодежь Вернигорой. Он верит в светлое будущее этих низкорослых, кряжистых парней, верит, что они сумеют соединить Прошлое с Будущим…
На перроне Киевского вокзала Купалу ждали розы: в руках Нелли Елисеевой, и у Городецких — у Нимфы Алексеевны и Рогнеды Сергеевны, и у Костки Буйлянки. Купала, обнимая с охапкой роз всех своих московских друзей, пожалел, почему не написал, чтоб приехала на эти дни в Москву Владка.
6. POST SCRIPTUM ВИЛЬНЮСА И БЕЛЫХ НОЧЕЙ
Много лет прошло после августа 1915 года. Но Вильно, в котором Купала гостил 16–19 мая 1941 года, оставался в памяти, будто с тех пор и не минуло тридцать пять лет. Ехали в Вильнюс на правительственных машинах. Возглавлял делегацию секретарь ЦК КПБ по пропаганде Тимофей Сазонович Горбунов, входили в ее состав, кроме Купалы, Якуб Колас и Михаил Ларченко — тогда молодой критик и сотрудник Института литературы и искусства АН БССР. На полдороге остановились, как
