мной сидит ребенок! Большой, честный и бесконечно наивный ребенок, в чьи руки История отдала судьбу нашего народа (…) — Если вы хотите послушать моего совета, доктор, — ответил я, — вам стоит отказаться от всяких попыток установить связь с БУНДом. — Почему? — спросил он. — Прежде всего потому, что большинство еврейских революционеров крайне далеки от еврейства. Говоря объективно, дело в том, что все они считают себя русскими и готовы отдать жизнь за свободу России (…) Только со стороны кажется, что они ушли в революцию из-за тяжелых условий еврейской жизни. Они не принадлежат к БУНДу, так что, даже если бы БУНД вышел из революционной борьбы, это не привело бы к тем результатам, на которые рассчитывает фон Плеве. Но даже БУНД, который действительно занимается еврейскими нуждами и отстаивает интересы евреев (…) ни при каких обстоятельствах не примет предложения фон Плеве. Мы же, евреи, которые ушли в русскую революцию, даже самые националистически настроенные из нас, мы не сионисты и не верим, что сионизм может разрешить наши проблемы. Перемещение еврейского народа из России в Эрец-Исраэль с нашей точки зрения — утопия, а во имя утопии мы не откажемся от выбранного нами пути революционной борьбы против русского правительства, борьбы, которая приведет и к освобождению еврейского народа (…) Плеве может пообещать то, что и не собирается выполнить (…) Я не считаю себя вправе вмешиваться в ваши политические планы, но мне кажется, что вам было бы лучше не иметь никаких дел с русским правительством. Особенно с министром фон Плеве. У меня есть все основания полагать, что если не дни, то уж месяцы его жизни наверняка сочтены. Доктор Герцль понял мой намек. Он задумался. Не знаю, какой из моих аргументов его убедил, но через некоторое время он повернулся ко мне. — Вы правы. Оставим это (…), — сказал он. Той же ночью в поезде по дороге назад в Цюрих я рассказал Ан-скому о наиболее важных моментах нашей беседы с Герцлем. Какое-то время мы сидели молча, глядя на ночной пейзаж за окном. Неожиданно Ан-ский спросил: — Он — авантюрист? — Нет, ребенок. Наивный ребенок в политике (…) и во взгляде на себя самого, — ответил я» [810].
На последнем при жизни Герцля Сионистском конгрессе, где «план Уганды» вызвал раскол среди делегатов, Герцля видел и двадцатитрехлетний Владимир Жаботинский. И, хотя ему не довелось с ним разговаривать, он потом вспоминал:
«Герцль произвел на меня колоссальное впечатление — это не преувеличение, другого слова я не могу подобрать, кроме как „колоссальное“, а я вообще-то нелегко поклоняюсь личности. Из всех встреч жизни я не помню человека, который бы „произвел на меня впечатление“ ни до, ни после Герцля. Только здесь я почувствовал, что стою перед истинным избранником судьбы, пророком и вождем милостью Божьей, что полезно даже заблуждаться и ошибаться, следуя за ним, и по сей день чудится мне, что я слышу его звонкий голос, когда он клянется перед нами: „Если я забуду тебя, о Иерусалим…“ (…) Никакой романтической любви к Палестине у меня тогда не было, и я не уверен, что она есть у меня теперь (…) народа я не знал, посланцев его видел здесь впервые и ни с одним из них еще не успел сойтись (…) Несколько месяцев до того Герцль беседовал с (…) тем самым Плеве, которого мы считали вдохновителем Кишиневского погрома. В сионистской общине России разгорелся жаркий спор: позволительно или не позволительно вести переговоры с таким человеком (…) Я решил доказать, что нельзя смешивать два понятия: этики и тактики, и немедленно в углу оппозиции почувствовали, куда клонит никому не известный юноша (…) стали шуметь и кричать: „Довольно! Не нужно!“ В президиуме поднялся переполох, сам Герцль, который был занят в соседней комнате, услышал шум, взошел торопливо на сцену и обратился за разъяснением к одному из делегатов: „В чем дело? Что он говорит?“ Случайно этим делегатом оказался доктор Вейцман, и он ответил коротко и ясно: „Quatsch“ [811]. Тогда Герцль подошел к кафедре сзади и промолвил: „Ihre Zeit ist um“ [812], — это были первые и последние слова, которые я удостоился услышать из его уст, — и доктор Фридман, один из трех ближайших сподвижников вождя, истолковал эти слова в духе своей родины — Пруссии: „Gehen Sie herunter, sonst werden Sie herunterge-schleppt“ [813]. Я сошел, не закончив своей защитительной речи, которую отверг человек, на защиту которого я встал». [814]
Продолжая внедрять свою идею легальных рабочих союзов, Зубатов создал в Петербурге еще и Экономический совет, в заседаниях которого Маня несколько раз принимала участие. В основном там обсуждалось экономическое положение рабочих, но и государственная политика в отношении них тоже не сходила с повестки дня. На этих заседаниях бывал и священник Георгий Аполлонович Гапон [815]. Впервые Маня увидела Гапона на улице, когда «…к старому еврею привязался полицейский и хотел его арестовать. И тут же, как из-под земли, появился молодой священник, схватил за руку полицейского и сказал; „Оставь его, как тебе не стыдно мучить старика?!“ Полицейский ответил; „Да это же еврей! Еврею запрещено разгуливать в столице“ (…) Тут священник разозлился и крикнул полицейскому: „Ты — антихрист! Господь сотворил мир для всех человеков. Я беру этого еврея под свою ответственность“. Священник откинул край своей рясы, достал паспорт и показал полицейскому. Тот посмотрел, козырнул и ушел» [816].
Маня была поражена и растрогана до глубины души. Впрочем, гипнотические чары отца Гапона, считавшего себя свободным от всех земных запретов, действовали не только на Маню. Он произвел сильное впечатление даже на Ленина. Гапон «был самым необычным и цельным человеком из всех, кого я встречала, — писала Маня. — Аскет и эстет, очень красивый, деликатный и благородный, человек сильной воли, мечтатель, гуманист и блестящий организатор. Очень религиозен и очень терпим, переполнен состраданием и любовью к человеку. Его влияние на толпу было колоссальным, она была готова идти за ним в огонь и в воду (…) Те, кто сталкивались с Гапоном лицом к лицу, не могли ему не верить. Убеждал сам его вид. В нем было нечто, заставлявшее им восхищаться. В его черных глазах отражались чистота и грусть…» [817].
Гапона описывали многие. Горящие глаза, длинные ресницы, черная бородка, волосы до плеч, густой баритон и мягкий украинский выговор. Под рясой он носил вериги, что не мешало ему соблазнять завороженных поклонниц и даже сбежать в родную Полтаву с
