Ганнибал жил в подземелье. Отсюда вело наружу семь подземных ходов. Узнав, что прибыл какой-то римлянин, пуниец бросился бежать. Но было поздно. У каждого выхода стояла стража. Тогда Ганнибал принял яд. Его нашли уже мертвым и там же, в Вифинии, похоронили (Nep. Hann., 12, 1; Liv., XXXIX, 51; Plut. Flam., 20–21; Арр. Syr., 11). У этого человека не было ни родины, ни дома, ни семьи, ни родных, ни близких, ничего, кроме одной всепоглощающей страсти — ненависти к римскому народу.{96}
Титу его подвиг не принес ни чести, ни славы. Римлянам казалось низостью, что он нанес последний удар затравленному старику. «Когда это известие дошло до сената, многим из сенаторов поступок Тита показался отвратительным, бессмысленным и жестоким: он убил Ганнибала… убил без всякой необходимости, лишь из тщеславного желания, чтобы его имя было связано с гибелью карфагенского вождя. Приводили в пример мягкость и великодушие Сципиона Африканского… Большинство восхищалось поступками Сципиона и порицало Тита, который наложил руку на того, кого сразил другой» (Plut., Flam., 21). Сам Тит примерно с этого времени совершенно исчезает со страниц истории, и, зная его деятельный характер, можно не сомневаться, что вскоре после этого он умер.{97}
Катон жил очень долго, окруженный большим почетом. Постепенно один за другим умирали его друзья и близкие, и этот железный старик остался один. Последним умер его сын Марк, которого отец всегда так любил. «Несчастье Катон перенес спокойно, как настоящий философ, нимало не утратив из-за него интереса к управлению государством» (Plut. Cat. mai., 24). Похоронил он сына самым дешевым образом, потому что, по его словам, был беден (Liv. ер., XLVIII).
И все же, несмотря на славу и долголетие, что-то иногда омрачало душу старого Цензора.
— Тяжело, когда жизнь прожита с одними, а отчитываться приходится перед другими, — говорил он.
Причина его грусти ясна. Сокрушив врагов и, казалось, победив, он в сущности был побежден и, как человек очень умный, не мог этого не сознавать. Катон не изгнал эллинизма из Рима, напротив, эллинизм разрастался и пускал все более и более глубокие корни. Более того, он сросся с римской душой. Самые лучшие римляне, которые в наших глазах воплощают римский национальный дух — все эти Лелии, Эмилианы, Сцеволы, Гракхи, — а позднее Цицерон, Брут и даже Катон Младший, правнук Цензора, были самыми утонченными поклонниками греческой культуры. А идеи Катона о стяжании и любви к наживе во имя доблести предков так и не дали всходов. Как огромный засохший дуб, одиноко стоял Цензор, а вокруг разрасталось и шумело новое, непонятное ему поколение. Оно с любопытством глядело на него как на странного чудака, но знаменитого мужа, осколок прошлого, соратника великого Сципиона.
Публий Корнелий Сципион, безусловно, принадлежит к числу величайших полководцев в истории человечества. Он дважды спас Рим. И спас не только тем, что разбил Ганнибала: он навеки сокрушил могущество Карфагена. Если пунийцы, разбитые в Первую войну, смогли через два десятилетия начать новую и едва не погубили Рим, то после разгрома Сципиона они уже не подняли голову. Великий Карфаген перестал существовать. И Публий предопределил этим историю не только Рима, но и всего европейского человечества.
Сципион провел военную реформу и создал те самые легионы, которые победителями прошли через всю ойкумену.
Наконец, именно Сципион был, по-видимому, создателем идеи римского владычества над миром. Идея эта медленно внедрялась в сознание римлян, но Сципион победил, и отныне все шло по его замыслам. Публий хотел не просто создать сатрапии, как персы и ассирийцы, и выкачивать из них золото. Он мечтал о том, что впоследствии назовут Pax Romana. Ни одна из стран не должна была потерять ни своей политической автономии, ни самобытности. Но все войны должны были прекратиться, и Рим становился верховным судьей в спорах между народами. Римляне, по мысли Сципиона, всегда должны были быть на высоте своей миссии, не истребляя племена людей, но уча их своим законам. Вероятно, поэтому современный философ Ясперс пишет, что гуманизм берет начало в Европе со Сципиона. Это не значит, что до Публия не было людей гуманных: были добрые, были злые. Но он впервые провозгласил гуманность принципом политики, и отныне политического деятеля могли оценивать с точки зрения соответствия или несоответствия этому принципу.
Мне могут сказать, что тут Рим сильно отклонился от пути, начертанного Сципионом: кончил же он организацией провинций. Это верно, и здесь совершенно не место обсуждать, почему это произошло. Верно и то, что после ухода Сципиона со сцены политика Рима стала много суровее и жестче. И все же Рим всегда шел по дороге, не очень далекой от той, которую наметил для него Сципион. Г. С. Кнабе отмечает, что принципы Сципиона жили всегда и до некоторой степени даже восторжествовали при Августе. Этим, безусловно, объясняется прочность римской власти.[186]
Наконец, Публий мечтал перенести греческую культуру в Рим и надеялся, что цветок эллинства расцветет на его родной италийской земле. И мы знаем, что это сбылось. Рим не только воспринял греческую культуру, но и научил ей европейское человечество.
И все-таки Сципион остался непонятым. Сенат относился к нему с подозрением. Народ его обожал, но не понимал. Все его мысли и планы окутывала тайна. Для последующих веков он оставался загадкой: легкомысленный юноша и великий полководец, исполненный поэтических видений пророк и тонкий политик, гордый и непокорный человек, не повиновавшийся ничьим приказам, который добровольно отказался от власти и всех почетных даров. Сципион последовательно отвергал все те небывалые почести, которыми готов был осыпать его народ, и, хотя корона лежала у самых его ног, он с царственным жестом от нее отказался. И в самом конце, обвиненный, он великолепно доказал своим униженным обвинителям, что он может все, что его власть над римским народом безгранична, но он не воспользовался этой властью и ушел навек. Во всем он был не такой, как все, и всегда поступал не так, как ожидали. Полибий начинает свой рассказ с того, что все его предшественники неправильно понимали характер Публия и только он постиг своего героя. И с тех пор все, кто писал об этой эпохе, утверждали, что только они разгадали этого таинственного человека. Мне представляется, что тоньше всех сказал о Сципионе русский ученый Г. С. Кнабе. Он пишет:
«Ощущение неправомерности усложненной, слишком яркой личности, какой-то ее неестественности, греховности ее отпадения от коллектива было всю жизнь присуще… ему. Он искал оправдания своим непонятным для современников поступкам, утверждая, что лишь выполняет открывшуюся ему волю богов.[187] Он никогда и ничего не писал, чтобы не претендовать на увековечение своих взглядов и мыслей; он ушел от дел и от активной общественной жизни полным сил пятидесятилетним человеком не потому, что стал жертвой клеветнических обвинений — это ему было не впервой, и он сумел от них отбиться, — а потому, что понял всю неспособность раствориться в массе граждан, отождествиться с ее сегодняшними интересами».[188]
