своей стороны подчёркиваю, что антисоветский круг, прежде всего эмиграция, в полной мере используют суд над Есениным в своих политических целях».
В отношении Кремлёвской больницы И.В. Вардин лукавил, чтобы придать больший вес болезни Сергея Александровича. «Настоящее время», о котором Илларион Виссарионович упоминает в письме, – это первые дни после его написания (12 ноября и следующие). Именно в это время поэт не разгибаясь работал над поэмой «Чёрный человек» и в Кремлёвской больнице быть не мог. Но Вардину очень хотелось помочь больному человеку, поэтому он и поступился несколько печальной правдой.
…Время шло, положительной реакции со стороны суда не было, и Есенин запаниковал. Неожиданно помогла сестра Катя. Где-то в начале двадцатых чисел ноября Сергей Александрович ночевал у неё в Замоскворечье.
– Тебе скоро суд, Сергей, – напоминала Катя утром. – Выход есть, ложись в больницу. Больных не судят. А ты, кстати, поправишься.
Есенин печально молчал. Через несколько минут он, словно сдаваясь, промолвил:
– Хорошо, да… я лягу.
А ещё через некоторое время сказал более твёрдо:
– Правда. Ложусь. Я сразу покончу со всеми делами.
…Друг Есенина, непутёвый поэт Иван Приблудный, сделал хороший жизненный выбор – женился на дочери известного специалиста по шизофрении П.М. Зиновьева. К нему и обратилась 26 ноября за помощью С.А. Толстая:
– Пётр Михайлович, покорнейше прошу помочь… Сергей Александрович согласился на госпитализацию. Умоляю вас оформить сегодня, завтра он может передумать.
Есенина устроили в психиатрическую клинику 1-го Московского государственного университета (Б. Пироговская, Божениновский переулок, 1/121). Директором клиники был профессор П.Б. Ганнушкин. Лечение оказалось платным – 150 рублей за месяц. Таких денег у Софьи Андреевны не было, пришлось изыскивать. Чтобы обезопасить супруга от выдачи его судебным органам, Толстая взяла оберегающую его справку: «Контора психиатрической клиники сим удостоверяет, что больной Есенин С.А. находится на излечении в психиатрической клинике с 26 ноября с. г. и по настоящее время; по состоянию своего здоровья не может быть допрошен на суде. Ассистент клиники (подпись)».
Одной из первых посетительниц Сергея Александровича была А.А. Берзинь. Анна Абрамовна хорошо знала А.Я. Аронсона, лечащего врача Есенина, и поэтому сначала зашла к нему. Александр Яковлевич осведомился, нет ли режущих и колющих предметов в её свёртке, верёвок или шнурков.
С. Есенин
– Почему вы об этом спрашиваете? – удивилась Анна Абрамовна.
– Потому, что Сергей Александрович очень плох, и если бы он был не Есенин, то мы бы его держать в клинике не стали, так как его болезнь давно и подробно изучена и для нас не представляет интереса.
И Александр Яковлевич Аронсон назвал по-латыни эту болезнь [131].
– Впрочем, – сказал он, – идите, он ждёт вас.
Дверь в палату Есенина была открыта настежь, и Берзинь спросила: почему?
– Здесь везде двери открыты, – ответил Сергей Александрович. – Только я никуда не хожу, я их всех боюсь. Сегодня в женском отделении одна бегала с бритвой, с лезвием от безопасной бритвы, и я испугался.
Поговорили о том о сём. Потом Сергей Александрович читал стихи, в том числе новые. Анна Абрамовна попросила его задержаться в клинике, не выписываться. Обещал.
Перед уходом Берзинь опять зашла к врачу. Александр Яковлевич спросил её:
«– Ну, как вы его находите?
– Просто прелестным, он давно таким не был. Вы напрасно меня пугаете, Александр Яковлевич.
Он грустно покачал головой:
– Зачем же мне вас пугать, я просто предупреждаю вас, чтобы вы не обольщались несбыточными надеждами.
– Я не понимаю, что вы хотите сказать.
– То, что Сергей Александрович неизлечимо болен и нет никакой надежды на то, что он поправится.
– Вы с ума сошли, – вырвалось у меня невольно. – Если у вас все такие безнадёжные больные, то вам просто нечего будет делать.
– Вы же понимаете, что я говорю всё это, вполне понимая, как это серьёзно, – начал опять Александр Яковлевич, – не надейтесь ни на что…
– То есть вы хотите сказать, что Сергей Александрович недолговечен?
– Да.
– А если мы заставим его лечиться насильно?
– Это тоже не достигнет цели…
– Что же, он не проживёт и пяти лет?
– Нет.
– И трёх лет не проживёт?
– Конечно, нет!
– А год?
– И года не проживёт!
– Так как же это? Я не понимаю…
– Вы успокойтесь, идите домой, а завтра поговорим ещё.
Но как можно успокоиться, когда ассистент Ганнушкина, человек, который так хорошо относился ко мне и к Сергею Александровичу, сказал, что Есенин обречён…»
На следующий день Аронсон поставил всё на своё место в отношении заболевания Есенина: «Эта болезнь нами досконально изучена, и… огромный процент смертности, именно самоубийств».
Великий поэт оказался слабовольным человеком, а шанс уйти от ранней гибели у него был. За границей Дункан показывала его лучшим врачам, и они предупреждали её «ребёнка» о пагубности для него алкоголя. Вот письмо на его имя от 19 июня 1923 года (!) одного из них:
«Господин Есенин.
Передо мной был только поэт, только мозг, гибель которого я чувствую, спасти который я хотела. Это поэта я хотела вырвать из злополучного для Вас бытия, которым является обстановка, в которой Вы пребываете в Париже и везде в Европе с тех пор, как Вы уехали из России. Можно ли подумать без грусти, что уже два года Вы ничего не творили, что всё, что красиво и чисто в Вашей душе, стирается каждодневно от соприкосновения с пошлым бытием. Вы только пьёте и любите, и вот и всё – ничего не остаётся, так как Вы любите не только сердцем, так как Вы не можете набраться достаточно энергии для того, чтобы спастись от самого себя.
Вы подлинно больны, верьте мне; Вас можно теперь ещё вылечить, но через несколько месяцев будет слишком поздно. Чувствуете ли, что я Вам говорю очень искренно и Вам надо быть немножко разумнее, Вы не имеете права ни убить поэта, ни понизить человека, каким Вы являетесь. Если бы я обладала какой-то душевной силой, которая внедрила бы в Вас одну только мудрость: не пить больше, я считала б себя благословенной богами.
Увы, не больше как очень преданная Вам Габриэль Мармион».
…Но вернёмся в нашу московскую клинику. Есенина поместили в светлой просторной комнате на втором этаже. За окном были видны деревья зимнего сада. Внимание Сергея Александровича привлёк клён, росший вдали. Воображение поэта перенесло этот клён в родное Константиново и вызвало размышления о прожитой жизни:
Клён ты мой опавший, клён заледенелый,
Что стоишь, нагнувшись, под метелью белой?
Или что увидел? Или что услышал?
Словно за деревню погулять ты вышел
