ко мне. Среди них есть такие, о которых я не могу думать без глубокого волнения, столько он вложил в них прямоты и великодушия. Он всегда был для меня провидением, и если в течение этих восьми лет мне случалось роптать, то никогда, клянусь, чувство горечи не примешивалось к тем чувствам, которые я питал к нему» (А. X. Бенкендорфу, 6 июля 1834 года, оригинал по-французски) [36].
Отношения с царем для Пушкина – некий домашний спор, почти семейное дело, в котором он участвует не только как дворянин, но и как Поэт, особое «право имеющий».
Чехову тоже довелось жить при трех императорах. О реакции таганрогского гимназиста и московского студента на царствование и убийство Александра II (того самого наследника, к которому Пушкин не намерен был являться с поздравлениями) ничего не известно. Тем более невообразимо представить, чтобы Царь-Освободитель специально заинтересовался судьбой внука бывшего крепостного графа Черткова.
Но и позднее, когда литератор Чехов становится весьма известным «читающей России», эта известность не достигает государственных высот.
9 августа 1889 года в Красном Селе для царской семьи было сыграно «Предложение». П. М. Свободин рассказывал автору:
«Вчера в Красносельском театре в присутствии его величества разыграли мы Вашу милую шутку – „Предложение“… Хохот в зале стоял непрерывный. Царь смеялся от души. Вызвали нас два раза – чего не бывает в официально-чинном Красносельском театре. Не успели мы дойти до наших уборных, как за нами прибежали наши режиссеры и царские адъютанты: „Его величество просит артистов на сцену!“ Побежали мы, выстроились. Вышел великий князь Владимир, всех нас похвалил и всем троим подал руку. „Подождите, сейчас выйдет из ложи государь. Очень, очень хорошо играли. И какая оригинальная, остроумная вещь…“ Вошел на сцену государь, улыбаясь, принявши наши низкие поклоны, спросил, не очень ли мы устали, кричавши и так горячо играя, спросил у меня, шло ли у нас прежде „Предложение“ и чье это; я отвечал, что идет оно у нас в первый раз; что пьеса Чехова. Государь спросил, что еще писал для сцены Чехов. „Иванов“, – ответили многие голоса. Государь не сразу понял. Я дополнил: комедию „Иванов“, ваше величество. Потехин напомнил: „Медведя“. – „Ах да! «Иванов», «Медведь» – этого мне не удалось видеть – жаль!“ Затем, еще раз похваливши нас, государь благодарил всех и сделал общий поклон, после которого и мы, низко откланявшись, отошли, как и он от нас. Общие поздравления „с успехом“ загудели со всех сторон, и мы пошли переодеваться» [37].
Достаточно уже известный литератор Чехов знаком его величеству Александру III не больше, чем его предшественнику – таганрогский гимназист. И Чехов в такой анонимности, незаметности видит такую же норму, как Пушкин – в ощущении особых отношений с властью («писать стихи да ссориться с царями»).
Чеховское письмо приятелю словно пародирует пушкинский сюжет камергерства, личных отношений поэта и царя:
«Мне пишут, что в „Предложении“, которое ставилось в Красном Селе, Свободин был бесподобен; он и Варламов из плохой пьесёнки сделали нечто такое, что побудило даже царя сказать комплимент по моему адресу. Жду Станислава и производства в члены Государственного совета» (П3, 238).
На сцену, где томились и страдали чеховские герои, довелось взглянуть и последнему российскому императору. 13 марта 1902 года директор императорских театров В. А. Теляковский записывает в дневнике:
«Присутствовал в Михайловском театре на представлении „Трех сестер“ Чехова. В театре были государь император, государыня императрица, великие князья Владимир и Сергей Александровичи, великие княгини Елизавета Феодоровна, Ксения Александровна и Мария Георгиевна. Спектакль прошел очень хорошо – театр был полон. Прекрасно пьеса разыграна и особенно поставлена, режиссерская часть очень хороша. После спектакля все в царской ложе остались довольны представлением, а государь император, уезжая, сказал мне, чтобы я передал всем артистам его благодарность и похвалу за прекрасное исполнение пьесы. Сама пьеса произвела, по-видимому, сильное впечатление, и государь сказал, что такую пьесу изредка интересно видеть, но исключительно такой репертуар тяжело выдержать» [38].
Вопрос об авторе пьесы, об установлении особых отношений с ним здесь даже не возникает. Когда же через несколько лет Чехов увидит своего зрителя, он тоже выскажется о нем неиерархически – как частный человек о частном человеке.
«По какому-то поводу зашел разговор о Николае II. Антон Павлович сказал: „Про него неверно говорят, что он больной, глупый, злой. Он – просто обыкновенный гвардейский офицер. Я его видел в Крыму. У него здоровый вид, он только немного бледен“» [39].
Вернемся, однако, к литературе.
У Чехова, преимущественно раннего, пушкинские формулы о высоком призвании поэта, его миссии, его воздействии на народ возникают, как правило, в пародийном, ироническом контексте.
«Я притащил к вам маленькую повесть, которую мне хотелось бы напечатать в вашей газете. Я вам откровенно скажу, г. редактор: написал я свою повесть не для авторской славы и не для звуков сладких (здесь и далее выделено мной. – И. С.)… Заработать хочется» («Драма на охоте» – 3, 243).
Сходным образом, но еще более резко пушкинское определение поэзии из «Поэта и толпы» обработано в «Осколках московской жизни». Автор лубочных произведений А. Журавлев представлен «как образчик тех писателей, которые теперь во множестве расплодились в Москве и изрыгают всенародно свои звуки сладкие» (16, 79).
В другом фельетоне «Осколков…» высокие метафоры пушкинского «Поэта» понадобились Чехову для описания карьеры одного современного актера:
«Пока его не требует к священной жертве Аполлон, он малодушно погружен в такую прозу, что при дамах не всегда ловко сказать: то вы видите его секретарем общества ассенизации, то он управляющий у Лентовского, то распорядитель на соколиной охоте, то гробокопатель… но вдруг в самый разгар сует, находит на него нечто вроде священного ужаса. Тогда он бреет бороду и нанимается в актеры» (16, 175).
Стихотворение «Я памятник себе воздвиг нерукотворный…», вершина и итог мессианской линии пушкинской поэзии, становится предметом комической трансформации в рассказе «Интриги». Собирающийся на заседание чиновник
«…стоит перед зеркалом и старается придать своей физиономии томное выражение. Если он сейчас явится на заседание с лицом взволнованным, напряженным, красным или слишком бледным, то его враги могут вообразить, что он придает большое значение их интригам; если же его лицо будет холодно, бесстрастно, как бы заспанно, такое лицо, какое бывает у людей, стоящих выше толпы и утомленных жизнью, то все враги, взглянув на него, втайне проникнутся уважением и подумают:
Вознесся выше он главою непокорной
Наполеонова столпа!» (6, 360).
Тот же текст обыгрывается в «Пестрых сказках», совместном сочинении Чехова и Билибина:
