и не брать. Все мы, как и Володя Лаврин, становились ценителями музыки, а равно и теории относительности: достаточно было не обнаружить традиционной лезгинки, чтобы отвергнуть все в целом с дурацким самодовольством. Мы трепались на литературно-музыкально-философские темы с подобных позиций.
Все эти факты хорошо известны, скажем, из мемуаров Эренбурга. Но там не поставлен даже вопрос, для чего производилось такое оболванивание, кому оно требовалось? И.Г. Эренбург пытается все свести к издержкам холодной войны. Чепуха! Холодную войну тоже нельзя вести с позиций прочного идиотизма. К тому же до большинства народа иноземная пропаганда не доходила. Значит, была внутренняя потребность в оболванивании. Попытаюсь объяснить ее. Мы одержали великую победу над фашизмом очень дорогой ценой. Требовалось, очевидно, доказать неизбежность именно такого хода событий. Потому не только наших военнопленных, людей, попавших в оккупацию, почти приравняли к предателям, но вспомнили даже старых парфян. Начавшаяся мирная жизнь тоже протекала в больших трудностях. Не хватало самого необходимого. В таких условиях сказать бы народу: трудно и с трудностями придется жить еще долго. Трудитесь, и все, что добудете, – ваше. Вместо этого А. Н. Косыгин писал в брошюре «Нашими успехами мы обязаны великому Сталину» (1949 г.): «Под гениальным руководством товарища Сталина – вдохновителя и организатора всех наших побед достигнуты выдающиеся успехи в промышленности и в сельском хозяйстве страны. Страна наша встала уверенно на путь создания изобилия продуктов и предметов потребления». Это была главная и вопиющая ложь, результат абсолютного недоверия народу, за который поднимали тосты, результат политики, основывавшейся на фальсификациях. Но в таких условиях становился нетерпимым разум, умение анализировать, убыточной оказывалась подлинная гениальность, прибыльным становился интеллектуальный середняк. А середняк спесив и нетерпим. И на потребу ему стригли под бобрик литературу, музыку, философию. А в качестве объекта негодования для середняка выдвинули термин «безродный космополит». На него все можно было свалить и дать выход середняцкой самодеятельности. Я ее видел и напишу о ней, когда буду рассказывать о событиях 1948–1949 гг. Тогда середняки перешли в генеральное наступление на ниве науки и вытоптали ее со слоновым усердием. Значит, в основе нелепых деяний находилась нереалистическая оценка действительности, стремление подогнать факты под формулы, желаемое за действительность. И сделать это оказалось делом несложным. У нас всегда умели организовывать нужное молчание и не менее полезные бури аплодисментов. Сталинские премии в области науки, культуры, искусства определяли стандарты творчества, под них нужно было и сочинять лезгинку и танцевать так, чтобы никто не принял ее, за недостатком слуха, за быстрый фокстрот.
Как же все-таки я оказался в числе немногих студентов, избежавших духовного оскудения? Этим я обязан, прежде всего, учителям по кафедре Древней Истории, лекциям, которые приезжал читать из Ленинграда Е. В. Тарле. Сначала несколько слов о нем.
Впервые я увидел его на кафедре истории СССР, где он читал спецкурс по внешней политике России XVIII века. Я услышал блистательные характеристики исторических деятелей. Вдруг ожил Суворов – крупный полководец и вздорный старик, совавший нос, куда требовалось и куда не требовалось. И все это без всяких упрощений, без сведения истории к забавным анекдотам. Вырисовывалась политика, которую творили люди своей эпохи, но и своим умом, слабостями и величием. Потом Е. В. Тарле читал общий курс новой истории. Полный, казавшийся очень добрым, человек стоял на кафедре и покачивался в такт речи. Никаких записей при нем не было. Он повествовал легко, захватывающе интересно, необычайно ярко. В истории не было мелочей. Мелочи приобретали значение. По тому, как Наполеон III пускал кольца дыма сигары на конгрессе в Париже после русско-турецкой войны, дипломаты определяли линию поведения. Увлекала динамика событий, их синхронность и связь. Из Парижа лектор переносил слушателей в Стамбул, Петербург, и всюду история кипела жизнью. Я понял, как нужно читать лекции, как нужно писать исторические работы.
Намекнула мне на это и Н. Бромлей-Сергеева – преподаватель английского языка на историческом факультете, вдова покойного профессора В. С. Сергеева. Она меня знала по дружбе с ее сыном Юлианом, хорошо ко мне относилась, а потому и подарила переизданную в 1948 г. «Историю Древней Греции» с теплой надписью: «Алексею Кац на память о счастливых студенческих годах от Н. Бромлей-Сергеевой. Если придется Вам писать учебник, пусть эта работа послужит Вам образцом. Для того, чтобы написать так, надо много учиться, работать над собой и очень любить историю…» Так я и поступал, а учиться мне было у кого.
Специальный семинар по истории Римской империи 1-го в. вел заведующий кафедрой профессор Николай Александрович Машкин. В то время ему было 47–48 лет. Выглядел он постарше, потому что страдал от сердечной недостаточности, ходил, опираясь на палку. Он переживал расцвет творческих сил. В 1947 г. вышло первое издание его учебника «История древнего Рима». Я приобрел себе книгу, а Н. А. Машкин сделал на ней надпись: «Дорогому Алексею Леонидовичу на добрую память о наших семинарских занятиях от автора 1.4.48 г.» Через год вышло ее переработанное и дополненное издание и тогда же была опубликована фундаментальная монография «Принципат Августа».
Отношение ко мне со стороны Н. А. Машкина как-то сразу перестало быть официальным. Это, может быть, потому, что я был повзрослее остальных студентов курса, обучавшихся на кафедре. Не знаю. Факт остается фактом: Н. А. Машкин однажды попросил меня вызвать ему машину – он себя плохо чувствовал, другой раз поручил привезти из издательства несколько его книг. Попросил об этом так просто и дружественно, что я это выполнил с удовольствием. Он был откровенен: в разговоре об А. Г. Бокщанине, читавшем нам историографию, сказал: «Анатолий Георгиевич хорошо знает, где какая книга стоит». Были дни, когда он не мог приходить на занятия. Тогда мы ездили к нему на квартиру, а потом на дачу, выстроенную на гонорары. Московское его жилье состояло из одной довольно большой комнаты, в ней помещалось все семейство, включавшее, кроме жены – Зигриды Георгиевны, женщины очень милой и доброжелательной, – двух дочерей школьниц и сына аспиранта-историка. В такой обстановке заниматься можно было только ночами. Говорили, что именно этим Н. А. Машкин и надорвал сердце.
На первых порах мы изучали сложный и интересный источник «Деяния божественного Августа», не переведенный с латинского языка на русский. Мы разбирали фразу за фразой, проникали в смысл документа, а временами Н. А. Машкин читал нам обобщающие лекции. Он учил сравнивать источники, находить в них совпадения и противоречия, искать факты. Разумеется, мы критиковали зарубежных историков. Как же иначе? Но получив от Н. А. Машкина список литературы к курсовой работе, я увидел там труды на немецком, английском,
