Ознакомительная версия.
К чему, скажите мне, хранительная стража?
Или распятие казенная поклажа,
И вы боитеся воров или мышей?
Иль мните важности придать царю царей?
Иль покровительством спасаете могучим
Владыку, тернием венчанного колючим,
Христа, предавшего послушно плоть свою
Бичам мучителей, гвоздям и копию?
Иль опасаетесь, чтоб чернь не оскорбила
Того, чья казнь весь род Адамов искупила.
И, чтоб не потеснить гуляющих господ,
Пускать не велено сюда простой народ?
В условиях старого порядка, в условиях николаевской монархии поэт чувствовал мучительное одиночество, потому что его могучий талант опередил в своем развитии культуру современного ему дворянского общества; Пушкин был одинок и потому еще, что новые демократические круги, готовые прийти на смену отживающей свой век привилегированной дворянско-бюрократической «черни», ненавидевшей его, не успели еще найти с поэтом непосредственную связь, хотя уже знали его и считали своим даже тогда, когда укоряли его ревниво. Выразителем этих демократических настроений явился Белинский. И не случайно Пушкин пытался завязать с ним литературные отношения. Этому союзу помешала смерть поэта. И не случайно также Пушкин осенью 1835 года написал подробный конспект пьесы, известной под именем «Сцены из рыцарских времен». У Пушкина в его сценах действие, по-видимому, происходит где-то в Германии, но не исключается предположение, что этот замысел связан с темою «Жакерии»[1166] Мериме[1167], то есть с эпизодом из истории крестьянской революции во Франции в XIV веке. Смерть отняла Пушкина у русского народа как раз в те дни, когда у него рассеялись последние иллюзии относительно смысла и ценности петербургской монархии. Он понял, какая страшная бездна отделяет привилегированные круги министров и царедворцев от многомиллионной массы крепостных крестьян, у которых он учился русскому языку. В. А. Нащокина в своих воспоминаниях рассказывает о том, как Пушкин до самых последних своих дней искал встреч с крестьянами: «Пушкин в путешествии никогда не дожидался на станциях, пока заложат ему лошадей, а шел по дороге вперед и не пропускал ни одного встречного мужика или бабы, чтобы не потолковать с ними о хозяйстве, о семье, о нуждах, особенно же любил вмешиваться в разговоры рабочих артелей. Народный язык он знал в совершенстве и чрезвычайно скоро умел располагать к себе крестьянскую серую толпу настолько, что мужики совершенно свободно говорили с ним обо всем…» Он учился у мужиков той органической культуре[1168], которая заключена в великолепном русском фольклоре. Не случайно Пушкин в последние годы жизни с таким увлечением писал свои сказки. И какова бы ни была степень влияния на него иностранных источников, самая ткань его сказок, словарная и семантическая, тесно связана с русскою деревнею.
Но в салоне М. Д. Нессельроде ни песен не пели, ни сказок не сказывали. Зато в нем сочинили страшную сплетню, которая убила поэта. Эта сплетня была не простою интригою личных врагов, а политической местью тех, кто видел в Пушкине заклятого врага всей тогдашней правящей олигархии.
Пушкин был убежден, что Наталья Николаевна не изменяла ему, и, кажется, она в самом деле была при жизни Пушкина ему верна. Но измена другая, более тонкая, — тот явный интерес, который она проявляла к некоторым своим поклонникам, — была налицо. И эта моральная измена делала сплетню такой ужасной в сознании поэта. Среди многочисленных поклонников Натальи Николаевны Пушкиной было два лица, которые особенно настойчиво преследовали красавицу: один из них — Дантес, усыновленный бароном Геккереном, молодой эльзасец, кавалергард, пресытившийся ролью мужеложника и дерзко искавший любовных связей со светскими красавицами Петербурга, другой — Николай Романов, русский император, «самодержец всея России».
Дантес-Геккерен не казался Пушкину опасным соперником. Его можно уничтожить, осмеяв, скомпрометировав, наконец, вызвав на поединок. Наталья Николаевна кокетлива и легкомысленна, но совершенно откровенна с мужем. Он знает каждый ее шаг. Нет, он не боится такого соперника, как Дантес. Иное дело царь. В его распоряжении Петропавловская крепость, Бенкендорф и легион жандармов. С ним дуэль невозможна. Бежать! Бежать! Единственный выход бежать от его двора, сжечь поскорее проклятый камер-юнкерский мундир. Но царь не простец. Он опутал поэта крепкими цепями. Вырваться из них нет никакой возможности. Но, может быть, Пушкин ошибается? Может быть, царь вовсе не намерен отнимать у него жену? Нет, поэт твердо знает, что император — его соперник. Пушкин сам рассказывал Нащокину, что царь, «как офицеришка, ухаживает за его женою; нарочно по утрам по нескольку раз проезжает мимо ее окон, а ввечеру на балах спрашивает, отчего у нее всегда шторы опущены».
Пушкин не успел отправить письмо к Чаадаеву. К. О. Россет[1169] предупредил поэта, что переписываться с московским философом опасно. Император прочел его «Философическое письмо» и был изумлен его дерзостью. Как! Россия, победоносная и грозная, прославленная Державиным и Карамзиным, стоящая на страже европейского легитимизма, — и эта великая Россия, оказывается, велика лишь по своему географическому положению, а по существу это страна варварская, оставшаяся вне европейской цивилизации. Чаадаев сошел с ума. Императору понравилась эта мысль. Конечно, автор дерзкой статьи болен душевно. Его нельзя наказывать. Его надо лечить. Его надо поручить попечению генерал-губернатора. Пусть врач ежедневно навещает безумца. Иное дело редактор и цензор. Их надо покарать, чтобы они впредь были осмотрительнее. Это известие о судьбе Чаадаева казалось Пушкину зловещим. Нет, поэт не пошлет теперь письмо своему идейному противнику. Пушкин не ожидал, что царь окажет ему, Пушкину, такую медвежью услугу своей расправой с мыслителем и лишит его возможности вести спор по существу. 22 октября 1836 года последовало официальное запрещение «Телескопа».
Можно ли жить после этого в проклятом Петербурге, где придворные лицемеры делают вид, что они оскорблены статьей Чаадаева в своих лучших патриотических чувствах, — они, которые ненавидят и презирают Россию так же, как они ненавидят и презирают Пушкина. В самом деле, можно сойти с ума от этой тирании Зимнего дворца и всех этих салонов, где подготовляется заговор против всякой независимой мысли и свободного творчества. Сегодня объявили сумасшедшим Чаадаева, а завтра объявят Пушкина. Если бы он был здравомыслящий, он бы радовался успехам Натали и своему придворному званию, а он открыто негодует на «милость» монарха. Разве это не безумие?
Ознакомительная версия.
