Тут есть два замечания. Во-первых, возможно, Сократ, когда делал такую антирекламу мастерам фехтования, был не вполне бескорыстен. Может быть, советуя родителю отдать мальчика учиться чему-то более дельному, он имел в виду не что иное, как свою «мыслильню»?
А во-вторых, и в этом, как и во многих других случаях, и он сам, и следом за ним многие его ученики (в том числе – и даже в первую очередь – Ксенофонт и Платон), когда им надо сослаться на чей-то авторитет, обращаются чаще всего к примеру спартанцев. На первый взгляд это кажется странным – ведь Спарта была злейшим врагом их родных Афин. Многим афинянам это, должно быть, казалось не просто странным, а подозрительным. В Афинах существовала довольно влиятельная партия, которая не хотела воевать со спартанцами, а, наоборот, хотела бы использовать их для установления в Афинах аристократической формы правления взамен демократии. И если мы бегло просмотрим имена наиболее влиятельных членов этой партии, то найдем там много тех, кто упоминается Платоном или Ксенофонтом в качестве почитателей, собеседников или просто слушателей Сократа. И тогда выходит, что сократовская «мыслильня» действительно была рассадником вредных для государства идей? И не был ли Сократ, как это сейчас называют, «агентом влияния» вражеского государства?
В связи с этим любопытно еще раз перечитать комедию Аристофана, особенно те эпизоды, в которых описывается «мыслильня». Впервые заглянув в нее, Стрепсиад замечает каких-то странных людей и спрашивает:
– Геракл великий, это что за чудища?
Ученик
– Чему дивишься, за кого ты принял их?
Стрепсиад
– Да за спартанцев пленных, взятых в Пилосе…[9]
Стрепсиад имеет в виду эпизод Пелопоннесской войны, когда афинянам на острове Сфактерии после долгой осады удалось взять в плен 120 спартанцев. Те так оголодали, что своим истощенным видом поначалу привлекали к себе всеобщее внимание в Афинах, где содержались в плену. Как нам истолковать этот эпизод? С одной стороны, Аристофан, конечно, хочет сказать: Сократ так плохо кормит учеников, что они становятся похожи на людей, долгое время голодавших. Но почему не предположить, что за этой шуткой скрывается второй план? А может, Аристофан намекает на то, что в доме философа могли находить приют враги, плененные на Сфактерии, а то и какие-то другие (афиняне любых спартанцев, не только подвергшихся осаде, считали тощими, оборванными и страшными на вид). И что Сократ по тем или иным причинам не желал, чтобы это получило огласку. Недаром ученик Сократа (афинянин) тут же гонит этих странных людей прочь.
Ученик
– Идите в дом, чтоб здесь он не застигнул вас.
Стрепсиад
– Нет, нет, не надо! Пусть они останутся!
Поговорю я с ними о делах моих.
Ученик
– Никак нельзя! Им строго запрещается
Дышать так долго чистым, свежим воздухом.
Ученики уходят.
Но и на этом «спартанская» тема не исчерпана. Увидев в «мыслильне» большую карту Греции, Стрепсиад делает по ее поводу несколько нелепых замечаний, а потом спрашивает:
– Но где же Лакедемон? (Страна лаконцев-спартанцев.)
Ученик
– Где он? Вот он где.
Стрепсиад
– Бок о бок с нами? Позаботьтесь, милые,
От наших мест убрать его подалее.
Ученик
– Никак нельзя.
Стрепсиад
– Свидетель Зевс, поплатитесь!
Чрезвычайно двусмысленный диалог, особенно если учесть характер обвинений, предъявленных Сократу более двадцати лет спустя. Маловероятно, что он поддерживал тайные связи с врагами своего города – это полностью противоречило бы его принципам, а они были главной ценностью в его жизни. Но не исключено, что он совершенно открыто помогал находившимся в Афинах спартанским пленникам, побуждал к тому же своих учеников, сам беседовал со спартанцами, чтобы уяснить себе разницу между прагматичным, но слишком прямолинейным мышлением лакедемонян и куда более «кудрявым», но и несобранным складом афинского ума.
Мы и сегодня видим: как только между народами начинается вражда, да еще сопровождающаяся вооруженной борьбой, в сознании большинства людей противник сразу же превращается в исчадие ада, средоточие всевозможных пороков, чудовище, полностью лишенное человеческих чувств и добродетелей. Но для такого человека, как Сократ, на первом месте, конечно, всегда оставалась истина. Даже воюя со спартанцами, он продолжал видеть в них людей, обладающих кроме пороков и достоинствами, которым можно было бы и поучиться.
Но у большинства афинян насмешки Аристофана наверняка вызывали враждебные чувства к лаконофильству Сократа, а может, и подозрения – если не в предательстве, то в недостатке патриотизма. И, наверное, не один из них сетовал: и такой человек воспитывает наших детей! Через двадцать лет, когда великая война со спартанцами была окончательно проиграна, все это Сократу припомнили.
Через двадцать лет, стоя перед афинским судом, постаревший Сократ словно переживал дежавю. Обвинение, выдвинутое против него, было похоже на конспект комедии Аристофана. Только теперь ему пришлось подняться с места не для того, чтобы удовлетворить любопытство иностранцев, а чтобы произнести защитительную речь перед судом, готовым приговорить его к смерти. Афинский суд представлял собой невероятно раздутую по современным представлениям коллегию присяжных – 500 человек, по особой системе отобранных из разных категорий граждан. Он принимал решение дважды: сначала определяли, виновен ли человек, а затем, если постановлялось, что виновен, – то какой кары он достоин за совершенное преступление. Обвинители требовали для Сократа смертной казни. По афинским законам, подсудимый мог предложить свой вариант наказания, если сам тоже признавал себя виновным: штраф или изгнание. Сократу было куда уехать. Богатые друзья и ученики охотно заплатили бы за него даже весьма значительный штраф. Более того, как мы увидим, он почти беспрепятственно мог и вовсе бежать из Афин – и до суда, и после него, сэкономив и деньги, и нервы. Но предпочел не делать этого.
Сократу во время суда было уже 70 лет. Вряд ли он сохранил железное здоровье, которым слегка бравировал во время осады Потидеи. Но, наверное, для него куда печальнее было наблюдать свою постепенную интеллектуальную деградацию. В отличие от большинства других людей, не привыкших к самокопаниям и не способных к критической самооценке, Сократ, считавший, что главное – познать себя, конечно, сразу же уловил малейшие признаки (если таковые были) надвигающегося старческого слабоумия. Если это так, то не было ли участие в процессе своеобразным прощальным поклоном, альтернативой самоубийству, которое в языческие времена, кстати, во многих случаях считалось не грехом, а высшей доблестью? Во всяком случае и Платон, и Ксенофонт, описывая процесс, достаточно прозрачно намекают на намеренно самоубийственное поведение учителя. При этом первый из них лично присутствовал на суде и затем – на казни (действительно больше похожей на самоубийство), а второй, хотя и находился тогда далеко за пределами Аттики (где именно – об этом чуть позже), но, скорее всего, получил подробное описание судебного заседания. И вряд ли от Платона – отношения с «лебедем» у него, как мы знаем, были натянутые. Наверное, Ксенофонт переписывался с другими учениками Сократа. Поскольку описания суда у Платона и Ксенофонта и в общих чертах, и во многих частностях практически совпадают, мы можем считать их вполне достоверными.
Непосредственным обвинителем Сократа был некий Мелет, о котором мы никогда ничего не узнали бы, если бы он не привлек к суду Учителя. Но сам Сократ считал, что за всем этим делом стоит все тот же «кожевенный король» Анит, некогда заказавший Аристофану антисократовский фарс «Облака». К тому времени Анит стал политиком популистского толка. Ксенофонт и Платон не дают комментариев по поводу того, что вызвало в Аните прошедшую испытание временем и в полном смысле смертельную злобу. Есть версия – она, правда, известна из сочинений Либания[10], написанных спустя 700 лет, – что сыновья Анита тоже учились у Сократа и вроде бы Анит был всем доволен, пока не узнал, что Сократ в разговорах с его сыновьями называет его кожевенником. По версии Либания, Сократ просто-напросто констатировал факт, но Анит почему-то очень обиделся. Возможно, к тому времени он уже не занимался непосредственно этим слишком уж «простецким» ремеслом, передал процветающее предприятие в руки помощников, а сам полностью переключился на политику? Если верить Либанию, он попросил Сократа больше так его не называть. Словом, проявил снобизм. А Сократ, как мы знаем, не терпел слабостей ни в себе, ни в окружающих и, скорее всего, отказался, да еще стал всячески вышучивать Анита за нелепое высокомерие. Возможно, у обвинения в «развращении юношества», так же как и у старой (ко времени суда) комедии Аристофана, уши растут именно из этого эпизода.
