Бодро прозябнув, он быстро одевался и, снова отдыхая на песке, смотрел и смотрел на город, чуть переливающийся в мареве, изнемогающий от света, уходящий в горы, как бы тающий в их буйной летней зелени. Город опять и опять казался новым, будто отраженным через цветные стекла. И все в нем было по-родственному дорого и мило - и тихие, заросшие липами долины, и беседки в парке и лесная нагорная глушь, и старинная часовенка.
Софья Петровна твердо решила послушать в этой часовенке службу. Старый отец Яков, шутник и балагур, долго не соглашался. «Часовня спя, сударыня, дрожит от ветхости; одна искорка - и останется только пепелище», - испуганно отговаривался он. Наконец все-таки согласился, - часовенку, давно уже замкнутую и забытую, открыли, озарили восковыми свечами, и художники оказались как бы на пороге великой русской древности.
Подле входа в церковку находился белый известковый надгробный камень, окаймленный узорной вырезкой, в середине которой можно было прочесть славянскую вязь: «Лета 1572 преставился раб божий Сидор Кирилов сын Эщерин сентябре в 1-й день...»
В приделе же виднелись «три западни» - три гробницы, где, по преданию, были похоронены три сестры-царевны.
Затем отец Яков показал иконостас, «испещренный резными узорами из ярких красок, и царские двери, гладкие, золоченые, с выемками для клейм».
Он обратил внимание художников на то, что «в нижнем поясе все иконы письма весьма древнего, писанные по белому полю, а на некоторых иконах поле настолько потемнело, что нельзя узнать настоящего цвета».
Показанное отцом Яковом старинное полулистовое печатное Евангелие, покрытое синим бархатом, имело под картиною, изображающей св. Матфея, такую надпись полууставом: «Лета 1659, месяца января, 3 дня сия книга, глаголемая евангелие напрестольное, сиречь благовестив, положил сию книгу Евстафин Кирилов сын с Москвы торговой человек на Плесе в церкви у святых верховных апостолов Петра и Павла на престол по своей душе и по своих родителях...»
Потом началась служба.
Отец Яков, позванивая кадилом, нараспев читал молитвы, вокруг бирюзовыми кольцами завивался дымок, потрескивали и оплывали свечи, грустно вспыхивали темные образа, а вверху, в карнизах, изумленно ворковали, глухо переговаривались голуби.
Неслышно, тенями, появились несколько ветхих старушек в черных сарафанах и великопостных платках. Когда-то, давным-давно, стояли они здесь под венцом, слушали радостные песни обручения, с надеждой и ласковостью поднимали на иконные лики молодые глаза.
Позабытая часовенка напоминала, гордой благодарностью наполняя сердца, о тех временах, когда предки теперешних горожан с неугасающей яростью и ненавистью бились с лютым и страшным ворогом. Они, эти неведомые ратники, почившие в бранной славе, забывали, идя в бой, в святую кровавую сечу, и дом, и семью, и свою жизнь, помня только об одном - о великой Русской земле, по которой полыхали пожары, которую топтали чужие кони а овевали чужие знамена.
За часовенкой, за оврагом, лежали, красуясь над Волгой, горы - Увал, как называли в городе это место, - рассыпался еловый лес, перевитый с молодым березником, с густым, свежим дубняком. Здесь было еще одно кладбище, старообрядческое, - на певучем городском языке Зеленье, - по овражкам бежали ключи, и много неслышных, застланных хвоей троп вилось по лесным чащам, много звериных ходов таилось в земле, опутанной стальными корнями неохватных елок. А сколько было тут большекрылых, седых сов и ушастых, идолоподобных филинов!
Проходя по этому лесу, художник вспоминал старые гравюры - смешных такс над лисьей норой, чутко настороженного, изящно-напряженного оленя у прозрачного ручья, дивился многообразной преизбыточности волжской красоты.
Он любил, возвращаясь из леса, сидеть на склоне одной, особенно привольной, горы, круто сбегающей к самой реке, как бы освежавшей ее прохладой свои знойные недра.
Город виднелся отсюда почти целиком и особенно хорош был на ясном закате, когда Волга покрывалась янтарем и багрецом, а дома, сады и церкви погружались в тишину и синь.
Левитан однажды сказал Софье Петровне: - Здесь я буду писать одну из моих следующих картин - я уже давно готовлюсь к ней, берегу для нее все краски и силы. Это будет летний вечер, золотой Плес, тишина и простор Волги.
Иногда Исаак Ильич и Софья Петровна делали прогулки на лодке, тихо сплывали вниз, к тому же Увалу, к густому нагорному бору - Гремячке - или поднимались вверх, выбирались, минуя городские дома и грустную Пустыню, на широкий простор.
Лодка чуть раскачивалась среди отраженных облаков, с весел падали капли, похожие на девичьи серьги, и все дальше отходил, казался все живописнее солнечный город. Вот он исчез за поворотом, и впереди открылась содрогающаяся синева, потянулся небольшой непролазно глухой лес Зобово, побежали долины на другом берегу, деревенские избы, и пахнуло навстречу душистым теплом, смешанным с холодком овражков.
Далеко впереди виднелось село Суигурово. - Попробуем добраться до этого села, - предложила как-то Софья Петровна.
Исаак Ильич посмотрел вдаль, глубоко вдохнул тот непередаваемый волжский аромат, в котором вкус лимона мешается со вкусом свежего ржаного хлеба, и с благодарностью согласился.
Неспешно поплыли вдоль берега, объезжая каменистые перекаты, любуясь тенистыми полянами, густыми ивами, из которых вытачивают тонкозвучные свирели...
Навстречу двигался, раскатисто шумел пассажирский пароход.
Лодка, поставленная в разрез волн, поднималась и ныряла, волны, накатываясь на ее борта, белели какой-то Цветочно-сливочной белизной, пышной, как песцовый мех, пеной.
- Смотрите, - показала Софья Петровна, - какой роскошный парк...
Парк, вековой, запущенный, почти сплошь дубовый, круто уходил в гору, рассыпчато обливался солнцем. В пролете аллеи, где ошалело свергалась лестница, показался усадебный дом.
- Это, кажется, Миловка, - сказал художник, оглядывая усадьбу.
- Ми-иловка, - протяжно повторила Софья Петровна. - Какое легкое и нежное слово!
За усадьбой потянулась гряда песков, далеко уходивших в реку бронзовыми треугольниками. Стояла глубокая тишина - только кулики окликали эту завороженную песчаную ширь своим напряженным плачем, - и все было радужно и зыбко от зноя, от марева, разлитого здесь в какой-то небывалой светоносности.
И всё шли, отплывая назад, горы, зеленели и зеленели леса, и все близилось на другом берегу село, дремавшее над самой Волгой, опять делавшей здесь просторный изгиб.
А как приветлива была уединенная нагорная деревушка, рыбацкая Отрада!
