- Разненастилось, - говорил он, смотря в окно, замазанное дождем, - белячки, зайчики пошли по Волге... Ну, и то сказать, отдохнете, вроде как на привале, натрудились, надо полагать, от рукомесла: ведь кистью-то строчите, я гляжу, как капусту сечете.
Ефим Корнилыч тихо подходил к картинам, подолгу рассматривал их.
- В больших способностях ходите, Исаак Ильич, - продолжал он с удовольствием. - Глядишь и диву даешься: не только церковь, дом или древо вознесенное - каждая веточка, каждая травиночка свое место знает и свое обличье имеет, и как все верно, как точно - ровно в зеркале. Одарит же господь человека таким вострым глазом!
- Это оттого кажется вам, Ефим Корнилыч, что уж очень хорош ваш городок.
- Городок наш, - с необыкновенно молодой живостью подхватывал Ефим Корнилыч, - земному раю подобен: чист, светел, тих, зелен. Жемчужина, а не город! Жил я в разлуке с ним - так все равно что по матери-покойнице скучал: хорошо - да не то, привольно - да не так! На исходе лет не вытерпел - воротился к Волге-красавице, к родной своей земле: пусть, когда придет час, приютит меня на веки вечные рядом с отцами-дедами. - Он растроганно замолкал, потам продолжал с оживлением: - А пока, не буду гневить бога, живу - не нарадуюсь: пчелы мед несут, в саду малина, яблоки, вокруг благодать, краса ненаглядная. Сколько рыбы в матушке-Волге, сколько грибов по лесам, сколько мошников, косачей и рябчиков по зеленому приволью, особенно ежели забраться подальше - к Коз ляпе ким болотам, к Шумятке, к Тезе али Алабуге! Устарел только, обвяз, хошь сердце-то, как заговорю об охоте, и колотится, будто в двадцать лет.
Старик, все больше оживляясь, брал ружье, по-охотничьи подкидывал его в руках, быстро и ловко прицеливался и, загоревшийся, беспокойный, говорил с волнением:
- Посмотрели бы на меня, Исаак Ильич, двадцать - тридцать лет назад - егерь был, не хвастаясь, отменный, неутомчивый, ни мороз, ни жара не брали, - глаз имел поразительный: мелькнет в кустах косой или тетерочка - хлоп! - и кувырк, лапки вверх или крылышки книзу. Хозяин мой, у которого я ходил в садовниках, господин Хранилов, страшный охотник, в Москву хотел везти меня, стрелкам в шляпах показывать.
За окном шумел ветер, гудели седые волжские волны, слезились, оплывали стекла. Из кухни пахло обедом, приветливо запевал самовар, - близились сумерки, мирные беседы за чаем, чтение при лампе и свечах... Хорошо и короткое летнее ненастье!
Через день-два тучи уходили, звучно ссыпались с берез водяные брызги, и опять неслышно обрушивался потоп лазури, опять кричали над рекой чайки. И опять бесконечно бодрила, обвораживала прелесть летнего мира, отраженная на полотне, и неустанно звали, влекли старые горные тропы, беседки на обрывах, теплые, вольные поля.
Город, казалось бы исхоженный вдоль и поперек, неизменно казался новым...
Исаак Ильич и Софья Петровна неустанно «открывали», бродя по городу, незнакомо-милые уголки - то какой-нибудь уединенный дом в цветных окнах, то целую рощу тополей, густые ветви которых напоминали оперение турманов, то особенно глубокий, странно гулкий овраг.
Софья Петровна, подобрав платье, с молодой резвостью сбегала вниз, быстро пропадала в березах, чуть слышно звала из глубины:
- Спускайтесь. Здесь расчудесно!
Спускался следом за ней и Исаак Ильич. Неприметная, нехоженая, будто навощенная, тропа скользила, обламывалась, шумно стекал вниз песок, уносилась и исчезало солнце. День, свет, блаженный полуденный жар - оставались наверху, в аллеях, садах и просторах горнего рая. Здесь, внизу, среди этих конусом падающих и как бы ломающихся при соединении красных глиняных степ, под этими распростертыми и перепутанными березами, стоял полумрак, дышала сухая свежесть. На дне оврага серебряными иглами сыпался по камням ручей, в воде которого чувствовался отблеск и привкус снега. Густо разрастался над ручьем кудрявый ольшаник.
- Здесь почти совсем темно, будто в катакомбах, - глухо говорила шагавшая впереди Софья Петровна.
Она шумела ветвями, раздвигая и разламывая их, почти по пояс скрывалась в осокоре, со смехом перепрыгивала через топкие лужицы и наконец весело вскрикивала:
- Земля показалась!
Выходили к ключевой реке, к тихой заводи, над которой вились стрекозы. За рекой опять тянулся, взбегая в гору, ольшаник, в тени каштановый и пушистый, как медвежья шкура.
За ольшаником, за грациозно-тяжкими соснами, сквозили городские дома, белела церковь.
Художник внимательно приглядывался.
- В конце концов, - растерянно улыбался он, - боюсь, что многого не успею сделать. Ведь столько тишины в этом речном заливе, в этом одиноком омуте, столько густоты и пышности в этом ольшанике, что мимо них трудно пройти. А сколько есть уже облюбованных мест!
- Зачем же спешить? Куда торопиться? Почему мы должны уехать в августе, а не в сентябре? Осень здесь, по-моему, великолепна!
- Вы правы как никогда, - согласился художник.
- Вот и отлично! А теперь пройдем сосновой рощей, полем, спустимся через кладбище на Волгу.
Старое городское кладбище звали здесь певуче и грустно: Пустыня.
На Пустыне, в тени берез, лежали могилы, скорбно высились кресты. На крестах чернели древние, грозные слова: «Иисус Назарянин, Царь Иудейский».
На могилах светлели круглые волжские камни. Кое-где сохли цветы - последний дар, воспоминание, память. Кое-где на памятниках теплились, до боли горько мерцали неугасимые лампады.
Софья Петровна разбирала надписи на крестах и памятниках, вслух читала наивные - и все-таки трогательные стихи, а художник бродил между могилами, молчаливо расхаживал по широкой зеленой тропе, уводящей к лесу, с которым соединялось кладбище. Он чувствовал смутную грусть - тревожили, поднимались из душевной глубины думы о смерти, о ее неизбежности, о своей будущей могиле, встающей в далеком тумане закрытых глаз. Но и эти думы не удручали, не повергали в томительную и острую тоску: над ними сияла, смягчая и рассеивая их, радость творчества, неутомимая жажда красок, света, переполнявшая все его внутреннее существо.
А где-то поблизости сыпалась веселая женская скороговорка, и в березах сквозила, шумела Волга.
На Волге расходились, купались.
Исаак Ильич долго лежал на горячем, тугом и крепком леске, перебирал разноцветные камни, похожие на орехи, до боли в глазах всматривался в легкое марево. Потом осторожно входил, погружался в воду, спокойно плыл вдоль близкого (и в то же время странно отдаленного) берега.
Бодро прозябнув, он быстро одевался и, снова отдыхая на песке, смотрел и смотрел на город, чуть переливающийся в мареве, изнемогающий от света, уходящий в горы, как бы тающий в их буйной летней зелени. Город опять и опять казался новым, будто отраженным через цветные стекла. И все в нем было по-родственному дорого и мило - и тихие, заросшие липами долины, и беседки в парке и лесная нагорная глушь, и старинная часовенка.
