Софья Петровна, приняв бесстрастно-свободный, чуть утомленный вид, оказалась покорной, выдержанной натурщицей.
Не будучи портретистом, он, однако, сразу увлекся: надо было передать каждую, то мягкую, то резкую, складку платья, каждый изгиб руки, каждый оттенок небрежно перепутанных цветов, каждый отлив курчавых, просто убранных волос. Надо было - самое главное! - передать, перенести на полотно выражение этого некрасивого, но вдумчивого и умного, несколько монгольского лица, уловить глубину и остроту взгляда больших темных глаз.
Он иногда опускал кисть, до боли в глазах всматриваясь в лицо Софьи Петровны, что-то как будто вспоминал, кусал губы - и работал, работал, отыскивая - и находя сформенности красок тот особенный тон, который т придавал картине стройность и красоту.
- Послушайте, да ведь это - я, - как бы удивленно, с девическим задором сказала Софья Петровна, когда через несколько дней она стояла перед своим цветным двойником, перед зыбко струящимся портретом черноволосой, крупнолицей, несколько грустной дамы с цветами.
Лето шло, радовало погожими днями и закатами, с древней материнской теплотой шумело ветрами, веселило короткими грозами, сухо, трескуче и гулко грохотавшими над Волгой.
По садам спела малина, наливались яблоки, темнела горькая, терпкая черемуха. Леса, подступавшие к самому городу, достигли предельной густоты, предельной силы цвета. По-детски отрадно было входить в их отчую сень, дышать винным запахом грибов, неторопливо брести по глухим тропинкам - то среди миловидных берез, то стройным сумрачным дубняком, то замшевой зарослью орешника, где в глубине длинных, тугих и бархатистых, как заячьи уши, листьев уже твердели, подпекались орехи. Крепкой сушью, сытным ароматом хлеба дышали поля; шумно ходила-волновалась под ветром зреющая рожь, жарко пылились дороги, грустно звенели на закате бубенчики пролетавшей тройки.
Неторопливо и мирно, спокойно и ровно текла волжская жизнь. Тихо проплывали, со своими тихвинками и расшивами, домовитые буксиры, с заунывно-веселым свистом пробегали пассажирские пароходы, зажигавшие по ночам зеленые и красные, зовущие и тревожащие вахтенные огни.
Так же ветхозаветно, как Волга, как леса и нивы, жил и старый город, приютивший в своем зеленом лоне художника.
Толки и разговоры, вызванные приездом художника и его спутницы, быстро смолкли. Художник, постоянно подтянутый, то во всем белом, то в широкой бархатной блузе или в легком плаще, не вызывал, появляясь на базаре и на улицах, ни удивления, ни любопытства. Русские сарафаны и греческие хитоны Софьи Петровны, как и ее громкий смех и мальчишеская резвость, теперь тоже не привлекали особенного внимания.
И только городские девушки, целые дни просиживающие над пяльцами, а по вечерам выходившие, с кошкой на плече, посумерничать на скамейке под окнами дома, часто гадали об отношениях Исаака Ильича и Софьи Петровны.
И по-прежнему, когда художник сидел за работой, его окружали подростки и взрослые: слышались удивленные восклицания, искренняя, простодушно-наивная похвала, иногда - очень меткие в своей наивности замечания.
Исаак Ильич и Софья Петровна быстро ознакомились с городом, с его простым, старорусским бытом.
Быт городского мещанства, рыбаков и мастеровых был скуден и беден, быт купечества, торговцев и пароходчиков - по-дедовски благолепен, уставно строг, насквозь проникнут обрядностью. С каким нерушимым благочинием справлялись здесь посты, особенно весенний, Великий, как радостно, по-своему тепло и душевно, встречались праздники - белое, в скрипучих снегах, Рождество, веселая и гулкая Пасха, зеленая и пахучая Троица...
В византийской строгости церковных обрядов, в аскетической отрешенности молитв дышала и чувствовалась, однако, языческая Русь. На святках, во мгле студеных вечеров, ходили из дома в дом, разыгрывая вековые мистерии-«Царя Максимилиана» и разбойничью «Лодку», - ряженые; на масленице, вечером скорбного Прощеного дня, жгли костры, весной, в апреле, горько справляли Радуницу, Навий день, а перед Троицей, в Семик, «завивали» по дворам молодую березку.
Жили домовито, под крепкой отцовской властью, гостились редко - только по большим праздникам, во всем соблюдали бережливость, часто переходившую в дикую скупость.
При домах были прочные деревянные и каменные кладовые, пахнувшие кожей, халвой, изюмом, крепчайшие, какие-то монастырски-крепостные ворота с несокрушимыми запорами, яростные, барсоподобные псы, всю ночь задыхавшиеся от лая.
Гордо и радостно входил в эти неприступные ворота хозяин - какой-нибудь бородач в ладной суконной поддевке, умиротворенно и покойно прохаживался по обметенному двору, любуясь крепостью и чистотой строений и обдумывая свои торговые дела.
Но таких богатеев насчитывалось не много. Большинство купцов - недавние крепостные (или их дети) - были людьми среднего достатка: выйдя на волю от окрестных господ - Моисеевых, Ратьковых, Шестаковых, они начинали с мелочи, с какого-нибудь (плотничного или кузнечного) мастерства, во многом сохраняли деревенские навыки и порядки.
Такова была семья Вьюгиных, небогатых купцов, в лавку которых художник заходил на другой день по приезде в город.
Старик Вьюгин (уже покойный) пришел в город по «откупной» тридцать лет назад. Здоровый и крепкий, горбоносый, чуть сутулый, был он кузнецом - без устали раздувал шумное горно, без устали бил каленым молотом но гремящему железу, округляя и истончая его, без устали, удар за ударом, ковал прочный достаток. Постепенно вырос дом на привольной горе, железоскобяная и бакалейная лавки на базаре, выросла большая и дружная семья. Семья - мать, шесть братьев и сестра - жила и теперь вместе, не делясь, кланом.
Мужики по крови, по воспитанию, дети нищей и скудной земли, братья были немногословны, необщительны, замкнуты, во многом не походили друг на друга.
Старший, Александр Николаевич, плотный и краснолицый, - «можжевеловый корень» называли его в семье - был крут, скуп, расчетлив.
- Совсем отбиваешься ты от бога, - часто говорила ему мать, - по двунадесятым праздникам и то просиживаешь дома обедню.
- В церковь-то идти - надо полтинник, - отвечал он, хитро блестя глазами.
Добротой, мягкой приветливостью отличался Павел Николаевич, постоянно задумчивый и застенчивый, впечатлительный, с чуть вьющимися, зачесанными назад волосами, с умными глазами, с небольшой рыжей бородкой.
Григорий и Иван Николаевичи, оба болезненные и крайне нервные, любили уединенные прогулки, с детства пристрастились к чтению. Они выписывали газеты и журналы, с нетерпением ждали по утрам шутника почтальона, который с таким щегольством бросал на прилавок из огромной кожаной сумы тяжелые, остро пахучие, приятно волнующие бумажные связки, с такой праздничной приветливостью приговаривал: «Свеженькие, господа купцы!»
