реально существующая политическая разобщенность швейцарских кантонов, неравенство в правах у их жителей и т. д. – ведь в этом дискурсе предполагалось, что, несмотря ни на что, старые свободы и добродетели времен основания государства на самом деле всегда живы и признаются в качестве ценности всеми швейцарцами. Основой «политического тела» нации тогда становилась именно любовь к свободе, которую даруют и защищают Альпы, а также религиозная толерантность и умение договариваться вообще (что также богато иллюстрируется в «национальном мифе»).
В этом переосмысленном образе единой Швейцарии в XVIII веке четко звучали и ноты, критикующие цивилизацию и абсолютизм, присущий европейским державам. Это прекрасно видно, в частности, в альпийской утопии Галлера, где именно «великодушие природы» в горах дарует людям всеобщее равенство и «безгрешное существование», тогда как внизу нравы безнадежно испорчены обществом, поощряющим пороки, что заставляет людей угнетать и порабощать себе подобных. Но наиболее сильно и с огромным последующим воздействием на культуру эти идеи прозвучали в трудах женевца Жан-Жака Руссо.
Благодаря Руссо идеалы альпийской свободы, представления о «естественном человеке», живущем на лоне природы и не испорченным цивилизацией, далеко перешагнули границы Швейцарии и распространились по Европе. Большую роль в этом сыграл роман Руссо «Юлия, или Новая Элоиза» (1761). Его успеху значительно способствовало умелое построение сюжета, основанного (по крайней мере, в первых частях) на напряженной любовной интриге. Уже подзаголовок романа – «Письма двух любовников, живущих в городке у подножия Альп» – четко привязывал его к альпийской культуре. Основное действие происходило в земле Во, а точнее, в местечке Кларан, которое располагается на берегу Женевского озера (между нынешними Веве и Монтрё), под отрогами Альп, образующими здесь как бы горную кулису, а финальные события, повлекшие за собой болезнь и смерть героини, – у знаменитого Шильонского замка. Бурные любовные переживания героев резко контрастируют с описанной в романе окружающей идиллической сельской жизнью, и Руссо подчеркивал, что свободные швейцарские пастухи (в противоположность савойским, над которыми «властвует господин») счастливы в своей «трогательной простоте жизни»: «Стоит поглядеть на луга, усеянные поселянами, которые ворошат сено, оглашая воздух песнями, посмотреть на стада, пасущиеся вдалеке, и невольно почувствуешь умиление, – а почему, и сам не знаешь. Так иногда голос природы смягчает наши черствые сердца» (Часть 5, письмо VII).
При этом, как виднейший представитель литературного сентиментализма, Руссо сделал важное открытие: в тексте романа он впервые изобразил горный пейзаж не в абстрактно-нравоучительном плане, а в живом взаимодействии с душой человека, то есть влияющим на его эмоции. Тем самым у Руссо горы сами по себе получали эмоциональное наполнение, служили важным фактором, воспитывающим чувства литературного героя [43].
«В путь я отправился удрученный своим горем, но утешенный вашей радостью; все это навевало на меня какую-то смутную тоску – а она полна очарования для чувствительного сердца. Медленно взбирался я пешком по довольно крутым тропинкам в сопровождении местного жителя, который был нанят мною в проводники, но за время наших странствий выказал себя скорее моим другом, нежели просто наемником. Мне хотелось помечтать, но отвлекали самые неожиданные картины. То обвалившиеся исполинские скалы нависали над головой. То шумные водопады, низвергаясь с высоты, обдавали тучею брызг. То путь мой пролегал вдоль неугомонного потока, и я не решался измерить взглядом его бездонную глубину. Случалось, я пробирался сквозь дремучие чащи. Случалось, из темного ущелья я вдруг выходил на прелестный луг, радовавший взоры. Удивительное смешение дикой природы с природой возделанной свидетельствовало о трудах человека там, куда, казалось бы, ему никогда не проникнуть. <…>
В первый же день я этой прелести разнообразия приписал тот покой, который вновь обрела моя душа. Я восхищался могуществом природы, умиротворяющей самые неистовые страсти, и презирал философию за то, что она не может оказать на человеческую душу то влияние, какое оказывает череда неодушевленных предметов. <…> Тогда-то мне стало ясно, что чистый горный воздух – истинная причина перемены в моем душевном состоянии, причина возврата моего давно утраченного спокойствия. В самом деле, на горных высотах, где воздух чист и прозрачен, все испытывают одно и то же чувство, хотя и не всегда могут объяснить его, – здесь дышится привольнее; тело становится как бы легче, мысль яснее; страсти не так жгучи, желания спокойнее. Размышления принимают значительный и возвышенный характер, под стать величественному пейзажу, и порождают блаженную умиротворенность, свободную от всего злого, всего чувственного. Как будто, поднимаясь над человеческим жильем, оставляешь все низменные побуждения; душа, приближаясь к эфирным высотам, заимствует у них долю незапятнанной чистоты» (Часть 1, письмо XXIII).
Если в «Новой Элоизе» швейцарские горы оттеняли переживания героев, а подъем вверх в Альпы способствовал их душевному очищению, то в не менее знаменитом трактате Руссо «Эмиль, или О воспитании» (1762) идеал «естественного человека» стал основой для правильного образования с детских лет. Этот трактат значительно повлиял на систему воспитания, причем именно у представителей образованных сословий (преимущественно, дворянства) в разных странах. Таким способом идеи швейцарского Просвещения достигают и монарших покоев, в чем мы очень скоро убедимся по биографии Лагарпа.
На представления о швейцарских добродетелях как основе подлинно демократического государственного устройства опирался Руссо и в своей политической философии, в частности, в трактате «Об общественном договоре» (1762) – одном из самых важных идейных документов эпохи Просвещения, который постулировал обязанность любого народа бороться со злоупотреблениями верховной власти, которая узурпирует его политические права, и вернуть себе утраченную свободу даже ценой насильственных действий, то есть революции. Вскоре Руссо и сам послужил дальнейшему развитию швейцарского мифа – публикация «Эмиля» и «Общественного договора» вызвала в его отношении преследования со стороны церковных и светских властей, причем не только Франции, но и Женевской республики, и кантона Берн, и даже духовенства той общины (Мотье в княжестве Нёвшатель), где Руссо временно поселился. Это вынудило его скитаться по стране в поисках убежища и одно время даже удалиться в уединение на остров Св. Петра на Бильском озере, подражая тем самым, вольно или невольно, отшельникам из прошлого Швейцарии.
Чрезвычайная популярность творений Руссо способствовала «интернационализации» швейцарского мифа во второй половине XVIII века. В этот период вся европейская литература охвачена созданием собственных описаний сентиментальных путешествий в альпийские горы. Например, едва ли хоть один крупный немецкий писатель того времени избежал «восхищения Альпами» – можно вспомнить слова Гёте, написанные им во время поездки по Швейцарии в 1779 году: «Нет слов, чтобы выразить величие и красоту этого вида» [44]. Горы позволяли разрабатывать и в литературе, и в философии новые образы вечности и бесконечности. С другой стороны, за 1770–1790-е годы вышло столько исчерпывающих описаний швейцарской природы и ее обитателей, что неизбежно возникали повторы, над которыми уже посмеивались журнальные критики. Влечение европейцев в горы иронично стали называть «швейцарской болезнью» (по аналогии с «ностальгией»), вызванной тем, что чистый воздух Альп заставляет тосковать по нему внизу, на «загрязненной» (и в прямом, и в переносном смысле) равнине.
В европейских изображениях Швейцарии проглядывал и еще один аспект – политический. Превознося «счастливое республиканское существование» в пастушеской Аркадии, авторы тем самым заставляли критически взглянуть на деспотические устои монархических правлений в главных европейских государствах; иными словами, обращение к Швейцарии становилось способом, пусть и не напрямую, рассказать о собственных проблемах. Особенно в этом смысле красноречиво восхищение иностранцев от деятельности народных собраний как проявления прямого и подлинно демократического способа управления государством, о чем свидетельствуют многие описания.
В самом же швейцарском Просвещении последней трети XVIII века наступил новый этап развития концепций о единой нации на основе альпийского мифа, который ознаменовался скоординированной деятельностью писателей, историков,
