Божиею милостию, — там, где мне нужно, и попросил Старца исповедывать меня и пришедшего со мною друга. Вот тогда-то я и испытал то, что я именую
впечатлением Церкви.
Старец поднялся и, как был одет, — в рубаху навыпуск, порты и поршни на ногах, — спокойно встал и сказал:
“Ну, хорошо”.
Вынув епитрахиль, надел ее на себя; на рубаху настегнул старую парчовую поручь властию своею и благословил Бога. Потом он, обращаясь ко мне и к другу, потребовал, чтобы мы начали чтение Псалма 50-го, Символа Веры и молитв. Я еле читал эти Псалом и молитвы, хотя знал их на трех языках, — сбиваясь от слова за словом и чувствуя, когда меня поправляют, что сила поддерживает и ведет меня.
Когда мы прочли молитвы, он подал мне книжку, по которой бы я читал уставное исповедание грехов. При этом он смотрел на меня и на стоящего рядом моего друга и говорил мне своим взглядом, что ему, по власти его, не нужна моя болтовня и деталь, что я должен читать вместе с братом, стоящим рядом со мною, то, что здесь написано, каясь и признаваясь в том, что я слышу и вижу.
Мне было стыдно, что я подчеркивал отдельные слова исповедной молитвы. Мне казалось, что Старец мне говорит: “Зачем это нужно? Зачем мне нужна, умница, твоя логика и твое понимание?”
Когда он прочел отпустительную молитву, я мог только одно ему сказать:
“У меня сейчас на душе, — сам не понимаю почему, — “Христос воскресе из мертвых””.
Тогда он допел:
“Смертию смерть поправ и сущим во гробех живот даровав”.
Тогда я опять заплакал, и он опять мне сказал, что я утешен буду, и, когда я уходил, поцеловал мне руку.
Я знаю только одно: что я видел Камень и на нем — Церковь [21], и что всякие путаницы потом я относил к этой минуте.
И больше ничего, кроме этого величия, сказать я не могу. Это у меня навсегда осталось как великий удар. Церковь открылась на мгновение и потом скрылась, — Церковь в портах и золотых поручах и епитрахили на Камне. Никогда ничего подобного… Ведь о. Исидор был “не важный”, как у нас говорится, исповедник, не популярный. Я знал и видал исповедников и старцев, — “мужиков”, как говорится, и “умников”, как говорится. Но в том-то и дело, что я, аристократ, ни мужика, ни умницу в нем не увидал. В том-то и дело, что все мои определения мне не пригодились. И опять повторяю: “Он — ни то, ни се; он-больше того. Он-не Варнава (я его не знал, но слышал, будто бы, что он как-то мужицки умеет отнестись к делу). Он-не утонченный исповедник, которых столько я видел в Москве. Он что-то среднее, — т. е. великое, что не сводится к моим определениям.
Я знаю одного Епископа. Он-тоже благодатный. Но его надо нудить, надо нудить у него благодать. А там, с о. Исидором, в отношениях была какая-то необыкновенная легкость. Чтобы было понятно, о чем я говорю, я еще раз поясняю свои слова:
Необыкновенно легки так называемые “мужики-священники”. Я отлично знаю, как легко исповедываться у деревенских, каких хотите, мужиков, — дураков ли, или черносотенцев. Но у них всегда что-то при себе оставляешь в плюс, что-то ты чувствуешь, чего они не могут понять и понимания чего ты от них не смеешь требовать.
Тут — не это. Тут — легкость прямая и непосредственная. Ужасно редко, это отсутствие двойной занавески. И все мое впечатление резюмируется вот в чем:
Я, интеллигентный н образованный, ученый человек, знаю все условности, с которыми можно подойти к другой душе, исповедывающей. Но я был сбит со всех этих условностей: ничего этого в той душе, — о. Исидора — не было”. Так закончил свою повесть рассказчик.
ГЛАВА 13,
из которой читатель узнает, чему учил Старец Исидор в своих беседах
Авва Исидор не любил делать наставлений, не любил и рассуждать по-ученому. И не только сам остерегался, но и других останавливал:
“Об этой вещи не любопытствуй много, — говаривал он; — монаху много любопытствовать опасно”.
А о “Догматике” Митрополита Московского Макария [22] он отзывался сурово и сказывал про ее Сочинителя: “Вот и сам утонул из-за этого”, т. е. из-за стремления сжать живую веру тисками рассудка.
Так опаслив был Батюшка в рассуждении веры.
“Я маненько стеснялся против их (т. е. о. Исидора и о. Варнавы) предрассудков”, - рассказывает некий Старец.
— Какие предрассудки?
“Такие, народные. Они ничего не знают, — и о. Варнава, и о. Исидор. Они не удовлетворяют катехизису Макария. А я и от о. Варнавы слышу нарекания на Митрополита Макария. Не знают они, как разделить догмат от нравственности. Одно дело — догматическое богословие, а другое дело — нравственное; а там есть еще обличительное…”
Старец, говоривший эти слова, — прав по-своему. Действительно, Батюшка не занимался бого-словиями, потому что у него была духовная жизнь в Боге и духовное ведение Бога, и в этом Богожитии невозможно было провести межи, разграничивающей разные предметы школьного преподавания. В душе Батюшки нарушался всякий порядок, устанавливаемый делением на книги, главы, отделы и подотделы, потому что в ней царил иной порядок, — порядок, который дается не учителями и профессорами, а Духом Святым. И часто хотелось спросить об Авве Исидоре: “Как знает Писание, не учившись?”
Повторяю тебе, любезный читатель, что сила Аввы Исидора была не в мудрых словах, а в духовной силе, сопровождавшей его слова, даже самые обыкновенные. Но если ты все же любопытствуешь знать, о чем беседовал о. Исидор, то, вот, я приведу тебе несколько примеров; однако при чтении их ты должен твердо держать в уме, что слова Аввы Исидора, взятые независимо от того, кто их произносит, почти ничего не сохраняют в себе Исидоровского и увядают, как голубенькие цветочки льна, оторванные от стебля.
“Помню, — сообщает уже упомянутый ранее о. Иеромонах Ефрем, — помню: когда вышли из печати письма Митрополита Филарета к Наместнику Лаврскому Архимандриту Антонию [23], и я в одном из них прочел приписку Владыки: “Исидор отвечал хорошо”, я, при первой же оказии
