или Кантора) не уделяется того внимания, какое будет проявлено в I томе ЛИ в споре с психологизмом. Значит, замысел ФА точнее определять так:
принимая (но особенно не обосновывая) постулат об объективном характере и значении математических истин и математических понятий, заняться специально также и проблемой их происхождения в сознании, в его представлениях. (Кстати, Vorstellung представление, здесь – и для Гуссерля, и для Фреге – не столько означает особый акт сознания, сколько служит синонимом того, что Гуссерль впоследствии обобщенно назовет словом «Erlebniss», еще требующим расшифровки).
С точки зрения обрисованных здесь позиций нет принципиального различия между ФА и даже I томом ЛИ – за исключением отмеченного момента: в ФА объективность, в каком-то смысле вневременность (а на деле трансисторический характер) истин математики и логики просто принимается за нечто само собой разумеющееся, а в I томе ЛИ акцентируется, проговаривается в энергичных, броских, запоминающихся словах – например, в утверждении, что таковые истины «тождественно едины» и независимы от того, «воспринимают ли их в суждениях люди или чудовища, ангелы или боги».
Но почему же создалась печальная слава о том, что автор ФА попирает подобные, почти божественные истины? Осмелюсь предположить, что главными причинами стали, во-первых, подозрения, высказанные (впоследствии) в рецензии Фреге, а во-вторых, самоопровержения, признания Гуссерля – вроде его вольной ссылки, в Предисловии к Пролегоменам (I тому ЛИ), на слова Гете: ни к чему не относишься строже, чем к недавно оставленным заблуждениям… Фреге, я уверена, несправедливо оговорил Гуссерля, возвел на него напраслину, когда приписал ему тяжкий, особенно для математика, грех обесценивания всеобщезначимого и объективного характера истин математики. Автор ФА этого, повторяю, не делал – пусть он, как и Фреге, жил в такой период, когда для этого даже были некоторые основания: ведь «вечные истины» математики или физики на глазах подвергались исторической трансформации. Подчас Гуссерль оговаривал и самого себя, что подтверждалось позже, когда он по прошествии времени снова возвращался к тому, что и сам хлестко называл «недавно оставленными заблуждениями». Драматическое несовпадение некоторых позиций и поворотов I и II томов ЛИ, о котором я уже писала в своих работах, может служить подтверждением. И все сказанное имело своим фоном то тоже драматическое для данного случая обстоятельство, что – кроме самого Гуссерля, Фреге и совсем немногих близких автору людей – ФА, произведение до той поры совсем неизвестного ученого, по существу осталось непрочитанным. О нем и судили-то по разгромной рецензии Фреге и самокритичным оценкам Гуссерля в его быстро ставших известными ЛИ.
Снова требуются и предварительные (по отношению к развёрнутым анализам моей второй книги) уточнения, касающееся понятия, термина «психологизм». Как сказано, ФА выходит в свет и спор с Фреге происходит ещё до (позже разгоревшейся) дискуссии о психологизме. Поэтому очень важно определить суть и самого понятия «психологизм» и такого явления в истории науки и культуры, как столкновение психологизма и антипсихологизма. Этому будут посвящены специальные исследования во второй, подготавливаемой к печати книге моего труда, где речь пойдет о работах Гуссерля, написанных уже после ФА и на пути к ЛИ: ведь именно тогда упомянутая дискуссия постепенно достигла своего накала, причем Гуссерль стал его активнейшим участником. Здесь мы – предварительно – определимся лишь в самых общих подходах и решениях. Принципиально важным считаю нижеследующие (как сказано, предварительные) тезисы.
«Психологизм» отнюдь не тождественен любой попытке использовать материал психологии при анализе математических, логических, общефилософских проблем. Но такое отождествление в литературе явно или неявно имеет место. Здесь опять-таки оказал влияние «пограничный максимализм» Фреге: любую ссылку на данные и результаты психологии в рамках логики он объявлял «психологизмом» и требовал выкорчевать из чистого царства логики.
«Психологизмом» справедливо называть убеждение, согласно которому только от психологии или от неё главным образом следует ожидать более успешного, именно научного решения проблемы обоснования других наук (математики, логики, философии).
«Психологизм» в понимании истины состоит, в частности, в переходе на позиции самого крайнего субъективизма и скептицизма (что Гуссерль убедительно показал позже на отдельных примерах в I томе ЛИ). В этих случаях утверждают, что различия субъективных, в частности, психических особенностей индивидов не позволяют добиваться неких общезначимых истин, так что «истин» столько, сколько индивидов.
И вот тут-то нынешним исследователям надо быть особо внимательными. Ни одного из таких оттенков понимания и толкования (применительно к числу) нельзя, считаю, найти в ФА. По крайней мере я не нашла таких именно формулировок (хотя в своем анализе добросовестно старалась не пропустить ни одного уклона в подобное понимание). Предварительно выдвигаю такой тезис: и в ФА Гуссерль, в сущности, не отстаивал позиций того рода, которые впоследствии – в том числе им самим – были обозначены как психологистические. А уже отсюда следует, что Гуссерлю впоследствии не надо было «с трудом, муками, колебаниями» преодолевать психологизм, что ему приписывали некоторые интерпретаторы.
Что-то, однако, он преодолевал и в этом отношении на своем пути после ФА. А именно: до спора о психологизме формулировки разных авторов по поводу отношения психологии к логике, философии, математике не были точными, строгими, как бы упреждающими психологистические искажения и недоразумения. В этом отношении и Гуссерлю было в чем упрекнуть самого себя. Немало мыслей следовало выразить точнее, тоньше, чем они прозвучали в ФА, когда в книге использовался и обсуждался психологический материал и делались ссылки на авторов, в работах которых уже пробивались (для более позднего взгляда) ростки психологизма. Но на той исторической стадии это предполагало бы, что Гуссерль «должен» был бы точно знать что-либо наперед. А этого не было – по той простой причине, что такого не бывает нигде и никогда…
Заключение III
Раннее учение Гуссерля, его связь с философией
Резюмируя в предшествующих Заключениях проблемы теоретического синтеза научных дисциплин в первых работах Гуссерля, я намеренно прибегла к концу тему несомненно философского характера этого примечательного синтеза.
Его философская направленность и фундированность несомненны и проявляются во многих фактах. Главная книга, которая здесь разбиралась, так и называется «Философия арифметики». И первое слово названия – «философия» – увязано здесь с вполне серьезными замыслами и выводами автора.
В Экскурсах по истории математики это намерение Гуссерля поставлено в связь с удивительной философской ориентированностью математики XIX века – в работах выдающихся математиков Вейерштрасса, Дедекинда, Кантора (а с ними автор ФА был связан и личными, и теоретическими узами). В этом Заключении III, резюмируя конкретный текстологический анализ произведения Гуссерля, предполагаю выявить основные проблемные линии и результаты именно философских поворотов в размышлениях автора ФА.
Например, при совокупном определении сути и характера анализа,
