как психологические, фактически работая также и в сфере ещё не строго отделенных друг от друга научных областей или предпринимая новый синтез только еще самоопределявшихся полей психологического исследования. Они уже предпочитали называть себя «психологами» и, соответственно, писать работы с акцентировано психологическими названиями. Но ведь они несомненно заключали в себе философское содержание (разобранный у нас пример: «Психология с эмпирической точки зрения» Ф. Брентано). При этом для некоторых из них их позиционирование себя в качестве психологов чем дальше, тем больше оправдывалось. Последние десятилетия XIX века были временем расцвета психологии и возникновения уже более конкретных, специализированных психологических работ (разобранный подробно пример: «Психология звука» К. Штумпфа). Но вот что первостепенно важно: во всех этих случаях речь, однако, шла либо о философских разработках, либо о таких психологических исследованиях, которые велись в рамках
философской психологии, ещё не отделившейся от материнского лона философии (к чему, правда, уже были близки работы некоторых психологов того времени). При конкретном анализе ФА было показано, что стихией гуссерлевского исследования во многом является проблематика
представления (Vorstellung), откуда и возникает – иногда и у самого Гуссерля – идея, согласно которой если не во всей ФА, то в её важных разделах осуществляется исследование чисто «
психологической природы» интересующих его понятий. Частично так оно и есть: материал, который тогда объявлялся только или преимущественно психологическим, плотно, повсеместно присутствует в ФА. И дело не только в теме представления; часто фигурируют такие слова и понятия, как «интерес», «внимание» и т. д., относительно психологической природы которых вроде бы нет и не может быть никаких сомнений. И всё-таки фактом остается и другое: приходится резюмирующим образом повторить то, что подробно доказано в книге: в истории
философской мысли
при анализе сознания тоже было издавна широко задействовано понятие представления (нем. Vorstellung, англ. representation). Это относится к таким авторам, как Локк, Юм, Беркли, Лейбниц и, конечно, Кант, как и к другим корифеям немецкого идеализма, включая даже «логициста» Гегеля, который, скажем, в «Феноменологии духа» также обращается к проблеме представления. Речь идет о тех частях сочинений выдающихся мыслителей, относительно
философской природы которых нет сомнения.
Другое дело, что психология, развивавшаяся параллельно с философией или, скорее, в её составе и долго под её прямым влиянием, тоже традиционно оперировала как законно «своими» и понятием представления, и другими понятиями, обозначавшими акты и элементы сознания (ощущение, восприятие, воспоминание, акты фантазии и т. д.). И не в этой ли постоянной внутренней близости к философии, древней и духовно, интеллектуальной мощной области научного знания, крылся один из секретов взлета, расцвета, а потом и отпочкования, внутренней специализации психологических дисциплин?
Во всяком случае в психологических дисциплинах на протяжении того их развития, которое продолжилось, а не началось в XIX веке, ученые без всяких сомнений и опасений брали на вооружение и уже под своими углами зрения, с помощью особых методов использовали также и результаты философских исследований. Как и наоборот: философы, даже работавшие в период (относительного) обособления и специализации психологии, и сами, если это им требовалось, вели исследования как психологи, и охотно цитировали коллег, дальше них продвинувшихся в психологической специализации. Многие, если не большинство авторов, упомянутых или процитированных Гуссерлем в ФА, и есть такие философствующие психологи, а одновременно и первые психологи нового типа, которые писали также логические, философские (в ряде случаев историко-философские) произведения. Это были Ф. Брентано, К. Штумпф, Хр. Зигварт, Ф. Ланге, В. Вундт, В. Шуппе, Х. Ульрици, Г. Гельмгольц и многие, многие другие.
Есть ещё одно дополнительное обстоятельство, относящееся именно к становлению Гуссерля как философа. Ему, математику по образованию, занявшемуся философией математики, как мы показали, пришлось в течение очень короткого времени войти во врата новой для него научной области, что происходило ещё до переселения в Галле, но особенно после габилитации, т. е. в конце 80-х годов XIX века. В нашей конкретной работе над ФА был многосторонне очерчен тот совсем не узкий круг нового для него совокупного профессионального материала, который Гуссерль удивительным образом сумел освоить за эти немногие годы. Однако как бы высоко мы ни оценивали его усилия и его оригинальный, острый ум, нельзя не отметить: из истории философии и из тогдашней философии в поле зрения молодого ученого попало лишь то, что ему (и близким ему наставникам) представлялось релевантным философско-математическим темам, связанным с понятием числа. И многое даже из этой области пока осталось за кадром внимания раннего Гуссерля. (Впрочем, такая избирательность никак не является особым свойством этого ученого: любой исследователь, и всего более на начальных стадиях работы, способен обозреть лишь ограниченное количество материала, вообще-то релевантное его темам.)
Поэтому в сложной констелляции проблематики, в том числе в вопросе о соотношении философского и психологического подходов, Гуссерль вряд ли мог определиться с той точностью и дотошностью, какие были характерны для его более поздних работ. А поэтому – еще раз повторяю эту мысль – нельзя полностью доверять самому Гуссерлю, когда он просто называет свою работу над математическими понятиями исследованием их “психологической природы”. Ибо, во-первых, что принципиально важно, эти понятия, и прежде всего понятия числа, единого, многого и т. п., являются и исконными философскими понятиями, а во-вторых, размышления над их генезисом в сознании (в частности, в представлении) тоже неотъемлемо принадлежат философии и её истории. Это делает проблему различения (и соотношения) философского и психологического подходов чрезвычайно трудной, в особенности для начинающего философа.
Но и нам, полагаю, не следует слишком усердствовать в «изобретении» некоей, психологической науки тогда еще не существовавшей совсем отдельно от философии и логики. И ещё, быть может, важнее учитывать также и особые преимущества того единства философии, психологии, логики как уже хорошо развитых научных дисциплин, которое уникально сложилось в конце XIX века и оставалось достаточно плодотворным и для психологии, и для философии еще и в начавшемся XX столетии.
Кстати, можно считать неким благом, что Гуссерль не смог (да, наверное, и не захотел) зацикливаться на специфической проблематике такого дисциплинарного размежевания и что конкретный анализ процедур и актов сознания, соответствующий генезису понятия числа и других понятий числового ряда, занял все его внимание.
Что касается несомненного гуссерлевского выбора не столько в пользу соотношения готовых математических понятий, сколько в пользу их генезиса в сознании, то и здесь однозначное отнесение самого такого замысла целиком или даже по преимуществу к психологии было, как мы уже показали, совершенно неправильным (даже если Гуссерль и отдал ему свою дань, что во многом объяснялось и общими обстоятельствами времени, и особенностями его личного творческого пути).
Заключение IV
Ранний Гуссерль:
