А частично была как бы уже «положена», интендирована (хотя не описана, не определена в её специфике и пока растворена в «психологическом» в самом неопределенно широком смысле этого слова) новая, и именно феноменологическая работа. В будущем феноменология, как мы знаем, станет высоко специальной философской дисциплиной. Эту пока скрытую интенцию нам следовало хотя бы уловить и разместить в особых рамках становления специфического, нового, как бы феноменологического анализа.
Когда это впервые увидел Гуссерль, иными словами, когда он сам понял, что «открыл свою Америку»? По моим оценкам, мысль об этом ясно укрепилась в его уме, когда он – во многом вопреки главным логицистским, антипсихологистическим установкам «Пролегомен»(I том ЛИ) – быстро написал и опубликовал II том ЛИ, где как раз и содержится первый, пусть еще несовершенный опыт его более или менее осмысленной феноменологической работы. Еще и еще раз поставлю вопрос: а что было раньше, в частности, на стадии ФА? Резюмирую, в виде гипотезы, свое понимание сути и места этого раннего труда (и примыкающих к нему набросков ко II тому), в открытии и оформлении новой феноменологии.
Полагаю, положение было двойственным – в частности, в свете перспектив будущего развития Гуссерля как ученого. С одной стороны, даже явные подвижки в сторону этого (ни ему, ни кому-то другому) ещё не известного во всех очертаниях будущего пути сначала пришлось осмысливать и оформлять, как сказано, в старой терминологии. Что касается «области», «предмета», и «методов» больше всего подходила – хотя перспективно, содержательно уже была неадекватной – привычная психологическая терминология. А поскольку наука психология (в её тогдашней форме философской психологии) всего ближе стояла к избранному Гуссерлем в ФА исследованию особых процессов сознания, необходимо функционирующих на пути к понятиям науки, в данном случае математики, арифметики, то слова «психология», «психологический» и в этом смысле хотя бы частично подходили к делу. Но в уже пробившемся гуссерлевском понимании термин «психологическое» неизбежно включал в себя много больше, чем отсылку к материалу науки психологии в её тогдашнем виде.
А именно: это было также широкое обозначение «психических» процессов, т. е. указание на то, что изучается сознание – но в особом срезе и под особым углом зрения. При этом специфика среза и угла зрения еще не прояснялась сколько-нибудь четко. И по той простой причине, что, как было отмечено, понятия, термины, маркирующие «новый континент» и совершенно особые сферы, объекты, методы и приемы анализа, не были созданы или не были рефлективно осознаны, хотя подчас в неразвитом виде уже применялись. (Мы их описывали ad hoc в ходе текстологического анализа ФА как предчувствия, первые подвижки в сторону феноменологии.) Чем дальше, тем больше этот материал, подчас привычно именуемый «психологическим», специфицировался, обособлялся, причем по принципиальным основаниям, от науки психологии. В том числе и потому, что по своему существу материал в новом подходе Гуссерля все больше сообразовывался с методами, в его время пока синтезированными в психологических науках, в то же время как раз обособлявшихся и специализировавшихся. В конкретном случае ФА к нему подсоединялся и математический, философско-математический срез.
Что касается отношений синтеза между отдельными науками, то Гуссерль – и это очень важно – в этом смысле часто двигался, что называется, «against the main stream», т. е. против довольно представительных течений в психологии, логике, даже философии, в которых субъективно, в сознании, «идеологии» ученых возобладали тенденции взаимобособления дисциплин, хотя объективно подчас те же ученые проводили в жизнь междисциплинарные подходы. (Яркий пример – Г. Фреге, вместе с рядом логиков и математиков реально осуществлявший синтез математики и логики, но запрещавший всякое подобное объединение в случае логики и психологии, а также логики и лингвистики.) И на некоторое время, в I томе ЛИ, в чем-то (в чем именно, нам надо будет во второй нашей книге тщательно и конкретно разобраться) уступив Фреге, Гуссерль оказался неуступчив в принципиальном вопросе – в осуществлении исторически перспективного междисциплинарного синтеза материала психологии, логики, философии, в частности, философии математики. Но вот то, что он при этом имел в виду, и то, что получалось в результате синтеза, в ФА подчас еще именовалось психологическим! А на деле, в чем суть моей гипотезы, действительно психологический материал уже объединялся с первым, несовершенным наброском нового типа анализа, который позволительно (со всеми нужными оговорками) назвать предфеноменологическим. И здесь объективно находила продолжение часть работы раннего Гуссерля, в которой объективно имело место синтезирование подходов и материалов, для коего требовались бы свои, пока не найденные Гуссерлем новые обозначения. Ибо термины «психологическое», «психологистическое» – сугубо неадекватны для этих, «в себе» комплексных целей, какие были рано обретены Гуссерлем и, так сказать, с содержательной точки зрения (а не терминологической) прочно поселились в его творческом уме. Если обратиться к истории науки, можно обнаружить немало сходных примеров в научном развитии, когда новые, прорывные идеи рождалсь в лоне старых концепций и с помощью их (лишь затем уточняемой) терминологии.
Этим объясняется, в частности, такой характерный факт, связанный со становлением и ранним развитием гуссерлевского учения: при всех изменениях позиций (зарегистрированных самим Гуссерлем), не всегда понятных сторонним наблюдателям колебаниях он в принципе неуступчиво, пусть и с большими трудностями, двигался по той дороге, которая как бы была предопределена ему свыше.
Колебания, временные сочетания того, что как раз не соответствовало будущей феноменологии, например в форме логицизма, как будто победившего в I томе ЛИ (и верно, что под влиянием Фреге), тоже были. Но Гуссерль в конце концов, преодолел и их, когда он, о чем упоминалось, очень быстро вырулил к феноменологическому второму тому ЛИ, немало удивив своих внимательных к теоретическим нюансам современников. Колебания же были (неверно, на мой взгляд) оценены интерпретаторами как переход (считалось, под влиянием Фреге совершенный) от «психологизма» к логицизму, а в период ЛИ как движение от «логического» I тома снова к психологизму. Но при всем этом, как признали многие более внимательные интерпретаторы, Гуссерль оказался непоколебим, верен своим устремлениям. В чем же? Да в том, что он, не уступив объявленным кем бы то ни было запретам, конкретные усилия по осуществлению упомянутого (на деле и в перспективе феноменологического) синтеза уже уверенно соединил с главными маршрутами всей своей долгой жизни. (О них он, конечно же, еще ничего не знал. Но такое в творческих деяниях куда как часто встречается.) А вот к началу XX века, полагаю, он уже твердо верил и знал, что открыл новый (для философии, для науки о сознании) теоретический мир, по существу целый «континент» – новую феноменологию. С тех пор этот «бравый новый мир» привлек, привлекает и будет привлекать – что обычно
