предпринятого в ФА, никак нельзя упустить из виду, что сам Гуссерль, как было отмечено, написал в подзаголовке: «Логические и психологические исследования». Ясно, что резкого
отделения психологии по крайней мере от логики и в раннем анализе Гуссерля не предполагалось. Более того, изначально предпринимался специфический синтез психологии и философской (тогда) логики, а также их синтез
с философией математики и с философией вообще, что также делает броский тезис именно и только о психологии как покидаемой впоследствии «станции отправления» весьма сомнительным.
Кроме того, и в случае указания на изначальное присутствие в исследовании Гуссерля логического аспекта принципиально важно снова привлечь внимание к философскому характеру тогдашней логики. Не надо забывать, что логика и традиционно, и в эпоху Гуссерля (пока) считалась интегральной частью философии и она, как правило, разрабатывалась философами. (Ссылки на свежие тогда работы философов-логиков, как было показано, в изобилии встречаются в ФА.)
Необходимо внимательнее отнестись также и к вопросу о взаимодействии философии и психологии, и к проблеме их размежевания, дифференцирования – в частности, при их обращении к анализу того, что Кант, как и многие его предшественники, современники, последователи и критики, согласно называли “чувственностью” (Sinnlichkeit) и что они многосторонне анализировали под самыми разными философскими углами зрения.
Представляется несомненным то, что такое дифференцирование (с точки зрения различия подходов философии и психологии) почти не занимает Гуссерля в ФА. Он берет интересующий его материал, не особенно вдаваясь в вопрос о том, принадлежит ли он области философии или психологии. Непроясненность в значительной степени определяется тем, что она имела место и в исследованиях ученых, от разработок которых – так исторически, фактически сложилось – отправлялся Гуссерль. На этот ряд обстоятельств уже обращали внимание исследователи работ раннего Гуссерля. Интересно, например, следующее рассуждение Р. Шмита, которое возникает в связи с пониманием того, что далеко не всякое обращение к сфере человеческой субъективности или обращение к сфере представлений и представимого автоматически означает «психологизацию» подхода. «Хотя арифметика имеет своей предпосылкой числа, которые не могут быть действительно представлены (т. е. быть переданы только через представления. – Н. М.), но они сплошь стоят в теснейшей связи с субъективностью, которая больше не может быть понята исключительно как психологическая инстанция. Операции именно математического субъекта обнаруживают не меньшее значение, нежели психические акты коллигирования». [229] То же можно сказать о других весьма многочисленных действиях, процедурах сознания, которые реально связаны и в теории должны быть увязаны со сферой «чувственности», но которые по существу своему касаются «идеальных миров» и «объектов», подобных математическим. Такие действия, процедуры, результаты – предмет анализа многих философов от Платона до Лейбница, Канта, Гегеля и их продолжателей в последующих столетиях. Первостепенно важно, что и Гуссерля с первых до последних его рассуждений интересовали такие объекты, их освоение сознанием и их «складывание» в целые «миры», специфические по сравнению с внешним миром чисто природных объектов. В поздних работах, имея в виду необходимые кардинальные изменения понятия мира и концептуальных философских подходов нему, Гуссерль создал целый ряд важнейших текстов, еще требующих освоения. [230]
Что же касается ранних работ, то здесь положение было двойственным. С одной стороны, благодаря размышлениям философов и математиков издавна, ещё со времен Платона, внимание было приковано к специфике математических объектов, сущностей, их коррелятов в сознании и их бытийных, онтологических предпосылок. Уже молодого Гуссерля, несомненно, занимала эта тема, споры вокруг которой то и дело оживлялись в математике, и в философии; как правило, оживление размышлений и дискуссий было так или иначе связано с внутриматематическими проблемами и затруднениями (пример: теория множеств Кантора, об отношении которой к философии шла речь в специальном разделе).
Однако споры эти неизменно переходили в общефилософскую плоскость, касаясь, например, математических истин или чисел «в себе» (если употреблять термины Б. Больцано, серьёзно повлиявшего на молодого Гуссерля), или вообще перебираясь в почти заоблачные дали философского платонизма. Гуссерль, как показывают факты, и о чем уже говорилось, в течение всего раннего периода отслеживал эти темы, в конце концов выработав не-платонистскую позицию (в чем я уверена вопреки ряду распространенных оценок и суждений). Но это лишь одна сторона дела. Потому что, с другой стороны, в самых ранних произведениях и рукописях, погрузившись в конкретную работу над проблемой генезиса фундаментальных арифметических понятий, он – ещё не будучи в полном смысле слова профессиональным философом – никак не мог с той же тщательностью отозваться на вековые общефилософские споры. (Да это и не было тогда предметом его исследований.) Это он сделает в своей дальнейшей многолетней творческой деятельности, когда продвижение вперед по найденной к концу пребывания в Галле феноменологической дороге время от времени будет подводить его к труднейшим фундаментальным вопросам общефилософского и философско-математического круга.
Акцентируя вторую сторону рассматриваемого противоречия, мы можем объяснить то обстоятельство, что Гуссерль, фактически обращаясь к темам и проблемам, непременно требовавшим выхода к общефилософской проблематике, в большей мере отдал дань конкретике анализа, в том числе анализа (частично) психологического, не особенно вдаваясь в вопрос о том, есть ли тут сколько-нибудь четкие границы между философией и психологией, а если есть, то где именно они пролегают. Он свободно переходил от одного аспекта – общефилософского, философско-математического, логического, психологического – к другому, от одного пласта материала к другому, соотетственно, от использования произведений философов к ссылкам на психологов и логиков. Но ведь в XIX веке это были подчас одни и те же авторы.
Природа генетической проблематики, заинтересовавшей Гуссерля, была такова, что именно движение через границы дисциплин обещало особое качество исследования, потенциально заключало в себе преимущества, почти что утраченные в силу последующих дисциплинарных дифференциаций.
Снова повторю, что в отличие от авторов, сетующих на такое смешение исследовательских жанров в ФА, я исхожу из того, что синтетический, междисциплинарный характер ФА является несомненным достоинством этой ранней, также и философской работы, неплохо использовавшей – во имя прояснения числовых понятий – наработки различных дисциплин. Более того, именно опыт междисциплинарного синтеза, каким бы частным и скромным он ни показался в свете последующих открытий Гуссерля, на деле был по-своему парадигмальным как раз для этих открытий. Ибо феноменология (чего подчас не понимали и не принимали великие ученые вроде Фреге и до сих пор не приемлют некоторые логики и философские логицисты) по природе своей немыслима – она и не возникла бы – без специфического соединения именно тех линий, которые почти естественно объединялись в работе молодого ученого над понятием числа.
Следует учесть также, что не только Гуссерль, но и сами философски мыслившие ученые предпочитали, подобно Брентано или Штумпфу, определять свои исследования
