Ознакомительная версия.
Все, что я открыла, останется со мной, эти сведения для меня драгоценны: меня восхищает попытка родителей создать подобие Эдема во ржи, совершенного мира. Нравятся мне и пути, которыми они шли. Есть великая красота в погоне за сном, хотя на практике сон часто оборачивается кошмаром[254].
Часть нашего несовершенного общества, семья Сэлинджеров, имеет свои сильные и слабые стороны, плюсы и минусы. Есть и красота, и опасность в попытке создать рай на земле. Чтобы населить рай, нужны люди совершенные — или мертвые — но не простые смертные, которые «находятся в становлении»; несовершенные, но которым простятся прегрешения их. Однако такие попытки позволяют взглянуть на небеса, без чего жизнь была бы слишком тяжелой ношей.
Тяжело найти равновесие, точку равноденствия, подходящую именно для тебя. Где-то двадцать лет тому назад мой друг Хакобо Тимерман, которого только что выпустили из секретной тюрьмы в Аргентине, где подвергали пыткам, сказал мне одну вещь. До сих пор это — самая полезная вещь, какую кто-либо когда-либо мне сказал. Я не могу воспроизвести изящную речь опытнейшего журналиста, но суть его слов такова. Он спросил, почему у меня грустные глаза. Я не могла ответить; это тоже было частью проблемы. Я чувствовала себя полной идиоткой со своими грустными глазами: я ведь не сидела в тюрьме, меня не пытали военные. Он сказал: счастье очень трудно найти. Существуют сотни, тысячи примеров того, как быть несчастным; если тебе понадобится образец, ты сможешь найти его где угодно. Несчастным быть легко, сказал он; миллионы покажут тебе дорогу. Несчастье не требует размышления, созидания — достаточно следовать за толпой. Быть счастливым трудно, потому что никто тебе этого не покажет: над счастьем нужно работать, создавать его для себя. Никто не даст тебе трафарет, хотя многие вызовутся сделать это; счастье — не костюм из магазина готового платья, подходящий всем и каждому: его шьют по мерке, это — штучный товар.
До его слов мне было не только грустно, но и стыдно за себя. Хакобо меня от стыда избавил. Когда я провожала его в аэропорту, он подарил мне картину: луг где-то в горах Аргентины, окруженный колючей проволокой. На обратной стороне он написал: «ŸAnimo! Margarita» (что в вольном переводе означает: урви для себя немножко жизни, наполнись жизнью; это испанское восклицание выражает дерзость, и отвагу, и еще многое другое).
Последние несколько лет развеяли грусть, унесли тихое желание, которое я лелеяла в себе вплоть до недавнего времени: если бы у меня был выбор, я бы предпочла вообще не родиться. Какое-то время тому назад равновесие между грустью и счастьем в моей жизни нарушилось, чаша весов склонилась в сторону радости, но я не осознавала этого вплоть до одного момента, который случился вскоре после моей адской беременности, еще худших родов, ознаменовавшихся короткими, мучительными воспоминаниями-вспышками, и невыразимой послеродовой паники. Помню, после долгого дня я смотрела на спящего в колыбельке сына и вдруг подумала: я бы снова прожила всю свою жизнь, только чтобы провести этот день с тобой. Даже если он или я завтра умрем, как представляла я себе во время приступов паники, жизнь достигла равновесия — в ней есть все, и нет ничего лишнего.
Однажды сын пришел из детского садика расстроенный. Он поссорился с Кэти, одной из своих лучших подружек: они ругались и обзывались. Кто-то даже чем-то бросался, но сын не сказал, кто именно. Мы с Ларри постарались успокоить его; мы говорили: «Нужно думать, что говоришь, — и тебе, и ей». Я добавила: «Мы с папой тоже иногда ссоримся, но всегда миримся». Он посмотрел на нас так, будто хотел сказать: я что, по-вашему, вчера родился? А потом произнес медленно и отчетливо, чтобы мы, дураки, поняли: «Взрослые не ссорятся, ссорятся только дети». Ларри начал было: «Да нет, мы ссоримся, дружок», — но сын его перебил: «Учителя не ссорятся, вы с мамой не ссоритесь: взрослые не ссорятся, я знаю». Мы с Ларри взглянули друг на друга. Мы очень разные, и иногда между нами возникают трения, но мы не могли припомнить, когда в последний раз по-настоящему ссорились так, как это понимают дети: обзывались, бросались чем-то, обижали друг друга и так далее. И внезапно до нас дошло: ребята, да ведь в этом доме царит мир. Я с трудом могу представить себе, что значит расти рядом с родителями, которые искренне радуются обществу друг друга, всю жизнь стараются «думать, что говорят» и полагают, будто семья и дети — лучшее, что встретилось им на жизненном пути. Все это так чуждо моему опыту, что я и не представляла до того момента, как далеко мы продвинулись и как сильно отличается мир моего сына от того мира, в котором я росла. Ну, вот вам тихая пристань, счастливый конец. Не совершенный, но подлинный и превзошедший самые смелые мои мечты.
Так тихо в этом доме.
Такой покой в этом доме,
Метель завывает за окнами,
И собаки свернулись, сунув носы под хвост.
Мой малыш спит на лавке,
Он лежит на спинке и дышит открытым ртом.
Животик у него круглый —
Как же мне не плакать от радости?
Стихотворение неизвестной матери-инуитки
Когда я писала мемуары, для меня тяжелее всего оказалось то, что огромное число людей, повлиявших на мою жизнь, людей, которые сами по себе заслуживают целых томов, удостоились лишь скупого упоминания, или, что еще хуже, выпали вовсе. Это ни в коем случае не означает, что я пренебрегла их ролью в моей жизни — просто книга, обретя собственную жизнь, выстроилась так, а не иначе. Я с радостью использую возможность выразить мою любовь и признательность друзьям, не поименованным или не упомянутым в книге из соображений ее структуры, а не от недостатка чувства.
Бекки, невозможно воздать должное нашим с тобой детским приключениям и тому, как много значила для меня твоя дружба, — разве что написать еще одну книгу. Ава — то же самое, в моем отрочестве. Луиза Барраклю — в двадцать с чем-то лет. Мои друзья из Кембриджской школы: Эллисон и Сара, Ревсон, Кент, Тремми на фоне тихо падающего снега, все семейство Маккейбов, Брайан М., Пенни и Том, Джонатан Р., Джейн, Этан, Джоко, Пол Б., Ларри и его Харли, покойный Питер Томпсон, Фредди, Обри, девочки из спального корпуса Белая Ферма: когда я думала, что все двери захлопнулись предо мной, они придержали для меня свою; и, конечно же, мистер Пирс. Мои друзья в NEC: особенно Джей и Эми. Мои друзья из Бостонского филиала компании «Эдисон», гараж 369, и мой босс, покойный Кенни Мур. Иену Фрезье и Барбадосу: «Мне в жизни не было так весело» — это чистая правда. Из Брандейса: профессор Джеффри Абрамсон — я так много усвоила из ваших занятий, что никогда не забуду их; и Сюзанна Хардвик. Мои друзья из Оксфорда и Лондона: Барбара и Джонсон, Пенни Стоке, Даниэлла Израэлашвили, Стивен П., Джойлин, ХВХС, Грегор, Роб Лондон и однокурсники Элспет, Терри и Адриан. Мои друзья из Гарварда: Мэри Грир, Генри Клампенхауэр и Лиз Перебум, Миа и Тис; ансамбль «Мьюзик Лаундж», Лэнсинг, Гэйбриэл, декан Гай Мартин, и Джон — «Если ты слышишь эту песню в голубом». Мой «крестный отец» Алан Трастмен, который всегда появляется в нркную минуту.
Ознакомительная версия.
