class="p">редко практиковался в литературном творчестве Набокова, однако суть темы, её проблематика – новая, большевистская Россия, – возникнув в Кембридже, спустя десятилетие в Кембридж же и вернулась – зловещей Зоорландией в
«Подвиге», найдя затем продолжение в Германии, заимевшей к этому времени
свою, нацистскую Зоорландию, вдохновившую Набокова на целый ряд произведений, в которых подобного типа общество легко угадывается. Как отмечал
Г. Струве, Набоков «отразил терзания политически напряжённых 30-х гг. в
большей степени, нежели другие писатели-эмигранты».4
В Америке две Зоорландии Набокова объединились в одну эклектиче-скую в романе «Под знаком незаконнорожденных», изданном в 1947 г., на пи-ке холодной войны. Просоветские настроения леволиберальных американцев
во время Второй мировой войны и официальная установка на политкоррект-ность по отношению к СССР, союзнику по антигитлеровской коалиции, воз-мущали Набокова настолько, что он открыто шёл на «нарушение принятых
норм», заявляя, что между Германией Гитлера и Советским Союзом Сталина
существует глубинное, органическое сходство. Об этом, несмотря на возраже-ния со стороны руководства Уэлсли, колледжа, куда он незадолго до того (и не
без труда) устроился на работу, Набоков предупреждал ещё в 1941 г.5 В 1943
г., намеренно эпатируя просоветский журнал «Новоселье», он посылает туда
стихотворение, которое, как ни странно, всё-таки напечатали: 1 ВН-ДБ. С. 210.
2 Там же.
3 Цит. по: ББ-РГ. С. 201.
4 Цит. по: ББ-РГ. С. 566.
5 ББ-АГ. С. 34.
33
КАКИМ БЫ ПОЛОТНОМ
Каким бы полотном батальным ни являлась
советская сусальнейшая Русь,
какой бы жалостью душа ни наполнялась,
не поклонюсь, не примирюсь
со всею мерзостью, жестокостью и скукой
немого рабства – нет, о, нет,
ещё я духом жив, ещё не сыт разлукой,
увольте, я ещё поэт.
Кембридж, Масс.
1944 г.1
В «Других берегах» Набоков счёл необходимым специально обратить
внимание русскоязычного читателя на то, что он и в Америке полагал своим
долгом обличать преступную роль большевиков в трагедии, произошедшей в
России: «В американском издании этой книги мне пришлось объяснить удив-лённому читателю, что эра кровопролития, концентрационных лагерей и за-ложничества началась немедленно после того, как Ленин и его помощники
захватили власть».2 Таково, в самых общих чертах, многолетнее эхо того не-удачного дебюта кембриджского политического оратора, политические споры
вскоре забросившего, да и впоследствии предпочитавшего позиционировать
себя как человека якобы аполитичного. Но и в творчестве, и в «узоре жизни»
этот след более, чем очевиден – след деятельности человека, ненавидевшего
насилие и отстаивавшего свободу.
При всём при том, задним числом можно только порадоваться, что тогда, молодым, в Кембридже, он «очень скоро … бросил политику и весь отдался литературе… Пушкин и Толстой, Тютчев и Гоголь встали по четырём углам моего
мира».3 Место трёх ипостасей писателя, как их впоследствии определял для студентов преподававший в Корнелльском университете Набоков, – рассказчика, учителя и волшебника, – занял, как никогда прежде и почти вытеснив всё остальное – ученик: «…страх забыть или засорить единственное, что я успел выцара-пать, довольно, впрочем, сильными когтями, из России, стал прямо болезнью …
я мастерил и лакировал мёртвые русские стихи… Но боже мой, как я работал
над своими ямбами, как пестовал их пеоны…»4 Купив случайно, на книжном
лотке в Кембридже, четырёхтомный словарь Даля, он читал его ежевечерне.
1 Набоков В. Стихи. С. 288.
2 ВН-ДБ. С. 197.
3 Там же. С. 212.
4 Там же. С. 213.
34
Анахоретом, однако, отнюдь не став, обаятельный и весёлый студент
Владимир Набоков имел «множество других … интересов, как, например, энтомология, местные красавицы и спорт. Я особенно увлекался футболом…».1
И постепенно так перестраивались, преображались и притирались друг к другу
разные приоритеты, что первоначальная анархия начала складываться в новую
устойчивую иерархию, своего рода «хорошо темперированный клавир».
Врождённый композиционный талант и целеустремлённость, вкупе с радостным восприятием жизни, вознаградили Набокова достижением «состояния
гармонии»: Кембридж теперь уже не казался обрамлением и стражем ностальгии, а обнаружилась в нём «тонкая сущность … приволье времени и простор
веков», и частица английского, заложенная с детства, оказалась живой, и он
«почувствовал себя в таком же естественном соприкосновении с непосредственной средой, в каком я был с моим русским прошлым».2 Но произошло
это, опять-таки, только после того, как «кропотливая реставрация моей, может
быть, искусственной, но восхитительной России была, наконец, закончена, то
есть я уже знал, что закрепил её навсегда».3
Спустя годы, в воспоминаниях, заключительный аккорд, подводящий
итог кембриджскому периоду, звучит совсем уже невозмутимо эпически: в
конце концов, и до революции он «рассчитывал закончить образование в Англии, а затем организовать энтомологическую экспедицию в горы Западного
Китая: всё было очень просто и правдоподобно, и в общем многое сбылось».4
Чтобы, оглядываясь на прошлое, заявить такой высокомерно заоблачный и
намеренно сублимативный, обобщённый взгляд, Набокову понадобилось
больше тридцати лет. Выпускнику же Кембриджа было не до подобных снисходительно-философических рассуждений. «Гармония», с трудом достигнутая
в щадящей, камерной атмосфере в общем-то идиллического Кембриджа –
Кембриджа «of sweet memories»,5 масштабно вряд ли годилась
