Девятого марта лопнул еще один «мыльный пузырь»: акции банков, которыми раньше яростно спекулировали, резко упали в цене, и друг Гамильтона Уильям Дьюр, один из директоров Общества по учреждению полезных мануфактур, прекратил выплаты кредиторам. На следующий же день две дюжины финансистов обанкротились; Дьюра посадили в долговую тюрьму, чтобы разъяренная толпа не разорвала его на части. Джефферсон торжествовал: так им и надо, проклятым спекулянтам. Гамильтон вновь выправил ситуацию на рынке, выкупив государственные ценные бумаги, но «Национальная газета» щедро поливала его грязью. Вашингтону нужно было делать выбор — с кем он?
В начале мая он решил посоветоваться с Мэдисоном — не подозревая, что тот является автором самых яростных нападок на правительство в «Национальной газете». Он твердо решил, что уйдет: ему уже слишком тяжело распутывать все эти клубки противоречий, блуждать по конституционным дебрям, опасаясь забрести не туда. Да и здоровье не позволяет… Мэдисон категорично заявил, что именно сейчас уходить никак нельзя, иначе некому будет развести по разным углам противоборствующие группировки. Еще четыре годика — и всё утрясется.
Вашингтон обдумывал его слова две недели и остался при своем мнении. Для общего дела будет гораздо лучше, если он уступит место более достойному. Он попросил Мэдисона составить проект прощального послания с упором на идею о национальном единстве и преодолении разногласий. Тот написал, хотя и просил Вашингтона принести еще одну жертву ради интересов Отечества. Параллельно он продолжал сотрудничать с «Национальной газетой» и обмениваться с Джефферсоном шифрованными письмами. Оба были уверены в том, что Вашингтон непременно должен остаться президентом, иначе страна расколется на отягощенный долгами Юг и спекулирующий Север. Вот если осенью удастся избрать «честный» Конгресс, тогда он сможет уйти на покой еще до истечения нового срока, зная, что власть в надежных руках.
Послание было готово 20 июня, опубликовать его предстояло в середине сентября. А 4 июля Френо напечатал передовицу, разоблачающую планы Гамильтона превратить республику в неограниченную наследственную монархию. Отныне президенту каждый день клали на крыльцо три экземпляра «Национальной газеты».
Возмущенный Вашингтон уехал в Маунт-Вернон и пригласил туда Джефферсона, чтобы поговорить в спокойной обстановке. Он уже чувствовал, что ему не отвертеться от нового срока. Тобайас Лир, посланный им в Новую Англию, чтобы прозондировать общественное мнение, вернулся с твердым убеждением, что американцы не представляют на посту президента никого, кроме Вашингтона. Сам он тоже разговаривал с людьми по дороге в Маунт-Вернон. 29 июля он отправил конфиденциальное письмо Гамильтону: в целом население довольно и счастливо, однако у него имеются кое-какие претензии к правительству в плане финансовой и налоговой политики. Таких претензий набралось два десятка. Это его тревожит. Не мог бы Гамильтон ответить на его письмо как можно скорее?
Гамильтон сразу понял, что Вашингтон пересказывает ему слова Джефферсона, и перешел в контратаку. Сначала — артподготовка: «Газета Соединенных Штатов» выпустила несколько снарядов по «Национальной газете», проводнику взглядов Джефферсона, не забыв упомянуть и о том, что синекуру в Госдепартаменте мнимому переводчику Френо раздобыл Мэдисон. А 18 августа Вашингтон получил длинное письмо, в котором Гамильтон перечислял свои достижения и отстаивал свои взгляды.
Вашингтон страдал. Эта газетная война его доконает. Он-то мечтал, что Кабинет станет единой командой! Он умолял Гамильтона помириться с Джефферсоном, а Джефферсона — с Гамильтоном, ведь цель у них одна!
Политические баталии отвлекали его от хозяйственных забот, хотя дел в поместье было навалом. Занимаясь ими, Вашингтон отдыхал душой. В 1792 году в Маунт-Верноне появилось необычное гумно, где молотили пшеницу: лошади бегали по кругу, топча колосья, зерно проваливалось в щели между досками пола в ригу, находившуюся на нижнем этаже. Вашингтон также нанял изобретателя из Делавэра Оливера Эванса, который придумал способ автоматизировать работу мельницы с помощью механизмов и конвейерных лент. Жернова приводились в движение водяным колесом высотой в 16 футов; из ведер высыпалось зерно, перемалывалось в муку, которая охлаждалась, а потом упаковывалась в бочонки на вывоз. Всюду требовался хозяйский глаз, а здоровье Джорджа Огастина внушало всё больше опасений: он начал харкать кровью и с трудом мог передвигаться. С начала августа он перестал вставать с постели. Бедная Фанни была безутешна: трое малых детей останутся без отца! Харриет уехала из Маунт-Вернона во Фредериксберг, к тете Бетти.
Тогда же, в августе, французы присвоили Вашингтону, Гамильтону, Мэдисону и Томасу Пейну звание почетных граждан своей страны. Партия Джефферсона ликовала: казалось, их мечты о мировой демократической революции начинали осуществляться. Федералисты это мнение не разделяли. «Каждый народ имеет право идти к счастью собственным путем», — утверждал Гамильтон. Кровавый штурм дворца Тюильри в Париже 10 августа 1792 года не сулил ничего хорошего. Лафайет, отстраненный от командования и обвиненный в измене революции, бежал с двумя адъютантами в Голландию, намереваясь выехать оттуда в США. Но после объявления Францией войны Австрии и Пруссии их войска вместе с частями, сформированными из эмигрантов, вторглись в страну; Лафайет попал в плен к австрийцам, обвинившим его… в измене королю. Вашингтон и Гамильтон отказались от почетного гражданства, Мэдисон же горячо благодарил. В сентябре французский Конвент провозгласил республику.
Девятого сентября Вашингтон получил два письма, от Гамильтона и Джефферсона. Гамильтон прямо писал: очень скоро настанет день, когда общество потребует заменить инакомыслящих членов администрации (прямо намекая на своих противников). Джефферсон же утверждал, что Гамильтон много на себя берет: встречи с послами не входят в обязанности министра финансов. Он также клялся, что не имеет никакого влияния на «Национальную газету».
Чтобы перехватить инициативу, Гамильтон стал публиковать статьи под псевдонимом Катулл, обвиняя республиканцев в заговоре против правительства. На войне как на войне: он делал прозрачные намеки на распутство Джефферсона, жившего со своей рабыней Салли Хемингс. Вашингтон, предприняв еще несколько безуспешных попыток примирить двух министров, признал свое бессилие. Ох уж эта свобода печати! Хотя без нее, конечно, никак нельзя.
В середине ноября, уже вернувшись в Филадельфию, он обронил в разговоре с Элизабет Пауэл, что, наверное, уйдет. Ему нравилось общаться с этой умной и привлекательной женщиной; ей он мог доверить такие вещи, о каких не заговорил бы ни с кем другим, разве что с Мартой. После этой встречи она прислала ему письмо на семи страницах, объясняя, почему ему просто необходимо остаться. Если он уйдет, его враги станут говорить, что прежде им руководило лишь честолюбие и теперь, погревшись в лучах славы, он уходит со сцены, потому что не может ничего дать своей стране. Без него республиканцы развалят федерацию: «Вы единственный человек в Америке, осмеливающийся поступать правильно в любой ситуации». Вашингтон сдался под ее напором: он останется, но только не на весь срок. 5 декабря 1792 года состоялись выборы; все 132 выборщика отдали свои голоса Вашингтону. Неделю спустя, обсуждая с Джефферсоном покупку в Германии фарфорового сервиза для президентского стола, он спросил, не купить ли его в Китае, но услышал в ответ, что тогда придется ждать два года. О-о-о, к тому времени он уже не будет президентом, с нажимом сказал Вашингтон. Джефферсон намек понял, но Вашингтон старался обмануть сам себя. Даже в Лондоне считали: стоит ему уйти — и федерация тотчас развалится на отдельные штаты.
