— Да почему, Антон Павлович?
— А потому… Вот, на Сахалине я был. Там нечто в том же роде! Каторга какая-то!
Во-первых, в чьих руках огромное большинство газет сейчас? Вы скажете: в руках газетных работников! Неправда! Иллюзия! Газета — в руках издателей. А кто эти издатели? В одном месте — гоголевская помещица Коробочка, так боявшаяся продешевить мертвые души при продаже Чичикову, тупая, безграмотная, алчная, для которой текст газеты совершенно безразличен, важны — объявления. Она готова всю газету сплошь занять объявлениями, а текст и совсем выбросить. Еще и лучше: из-за текста цензурные неприятности могут выйти, а из-за объявлений — никогда. И за объявления — ей деньги платят…
В другом месте в газете хозяйничает бывший кабацкий сиделец, который всех своих сотрудников на «ты» называет и при случае чуть ли не затрещинами кормит. И пичкает газету шантажными вещами. И из попавших, по несчастию, к нему, в его острог, мелких газетных работников, развращая их, вырабатывает целую шайку газетных бандитов.
В третьем… Ах, да что и говорить?!
А личный состав сотрудников газетных? Вы — только начинаете работать. Вы покуда не окунулись с головою в это дело! Вот — не дай бог! — окунетесь, приглядитесь, — и вам самому страшно сделается: какой чудовищный процент людей в газетном деле — это просто люди, которым буквально деваться некуда. Газета — последнее прибежище. Хоть с моста да в воду или — в редакцию.
Их, этих загнанных жизнью в газету людей, винить нельзя, — жертвы жизни.
Но делу-то от этого не легче.
Вот разве на то можно надеяться, что придет-таки пора, когда повременная печать получит хоть минимум свободы и станет под защитою законов. Ну, тогда, конечно, — если доживете, — увидите: перемрут, как мухи осенью, почти все те издания, которые существуют теперь, — и уйдет из газетной работы три четверти тех людей, которые теперь присосались к ней…
— А потом что будет, Антон Павлович?
Чехов раздраженно махнул рукою:
— А, черт… Рубль силу заберет! По-американски! А лучше ли, хуже ли… Кто его знает? Нет, впрочем, конечно, лучше. Газета станет капиталистическим производством. Выгодным будет только то предприятие, которое отвечает на спрос широкой публики. А спросом-то будут пользоваться издания, так или иначе отстаивающие интересы широких масс. Значит…
Должно быть, близко то время, когда народится особый тип газеты: для народа. Не нынешние простыни со многими тысячами строчек текста, не наши доморощенные «Таймсы», а крошечные газетки, где все будет сжато. Зато эти пойдут и в народ, потому что будут дешевы. Но все это — впереди, впереди. А сейчас — каждый раз, когда вижу молодого писателя, втягивающегося в газетное дело, — нехорошо у меня, признаться, делается на душе. Омут!
С одной стороны — не хозяева вы в своих газетах, господа! Батраки, и больше ничего! Вы вкладываете свои силы, свои знания, свое здоровье… А в любой момент вам говорят:
— Милый друг! Не угодно ли вам — уйти?
А сколько свежих молодых талантов губит газета? Ведь губит, губит! Для газеты нужна спешная, ежедневная, газетная по духу, работа. Злободневность нужна. На все надо отзываться даже тогда, когда отзываться вовсе не тянет. Где уж тут думать о работе серьезной, спокойной, обдуманной? Где вынашивать свои вещи? Впору только поспевать писать, писать и писать…
Ну, и привыкает мало-помалу человек — не выписывать свои вещи, а фабриковать их. Не дает себе труда развить облюбованную мысль, наметить характеры. Некогда! Надо поскорее написать и сбыть. А в результате что же получается?
Возьмите для примера…
Чехов назвал имя большого, тогда гремевшего русского фельетониста.
— Ведь талант какой! Да что — талант?! Талантище! А что из этого богатства остается в литературе?
Когда выходит номер газеты с его фельетоном, — это своего рода общественное событие. Шумит Россия. То есть та, конечно, которая фельетоны вообще читает. А вздумай он же издать отдельным томом свои нашумевшие фельетоны, — все это уже мертво. Все живет только несколько дней, в лучшем случае — недель, покуда не проходит интерес к самому факту, давшему материал для фельетона.
Точно фейерверк: покуда горит — звезды в небе. Прогорел — чад один остается.
А ведь если бы этот самый человек не принадлежал к числу соблазненных минутным успехом и громадными заработками, если бы он работал, просто только добросовестно работал над своими же собственными темами да давал бы себе труд, как в молодости, наблюдать жизнь, изучать ее, — в России было бы одним великим писателем больше. Жаль…
Надо заметить, что при разговорах со мною Антон Павлович очень часто останавливался на видимо близкой его сердцу теме — на быте литературной братии. Однажды как-то он как будто проговорился о причинах этого предпочтения:
— Как только сможете — убегайте! сломя голову убегайте из Ялты!
— Почему, Антон Павлович?
— Не место она для литературных работников! Здесь наш брат в безвоздушном пространстве оказывается. Здесь как-то контакт с жизнью, с настоящей жизнью обрывается. А писатель — он ведь питается соками окружающей среды. Ему нужны живые наблюдения. Ему нужно, чтобы не только в нем, но и вокруг него работала мысль, шло бы творчество. Здесь этого нет, и потому писателю сюда ездить следовало бы запретить под страхом смертной казни!
Заметив, что я чуть-чуть улыбнулся, Чехов и сам заулыбался.
— Вот, вот! Вы мне же сейчас шпильку подпустить хотите! — А почему, мол, вы сами, Антон Павлович, в сей Ялте обретаетесь да еще домовладельцем оной сделались?
А я вам на это отвечу:
— С одной стороны — по болезни, а с другой — по слабости характера. Жилка домовладельческая подвела, признаться! С молодости у меня было какое-то, не смейтесь, особое почтение к титулу «господин домовладелец». А тут вдруг случай подвернулся — самому домовладельцем, да еще ялтинским, сделаться. Ну, и сделался! И… и теперь иной раз на дачу мою мне смотреть тошнехонько!
В самом деле, в голосе Чехова звучали остро тоскливые нотки.
Но через минутку он опять рассеянно улыбнулся и продолжал:
— В общем, я просто-напросто, селясь в Ялте, как говорится, «опередил события». Надо было бы подождать так… Ну, лет сто, что ли! Тогда, знаете, добрые люди по воздуху летать [будут] со скоростью не ста, а… а тысячи верст в час! Целые, знаете, воздушные поезда будут. И вот, знаете, тогда мы с вами могли бы, вставши утречком в Ялте, вместе отправляться на чай в Москву, на завтрак — в Питер, а к вечеру, к обеду — домой, в эту самую Ялту. А вечером к нам сюда, в Ялту, живые люди из Москвы и Питера заглядывать будут. Вот при таких условиях — стоит и в Ялте жить. При иных — нет!
