Эхма, вот оно, счастье-то, привалило… Залетел Никифор вихрем в кочегарку, с порога крикнул ребятам, что завтра в первую смену спускается. Окружили его, кто по плечу хлопает, кто жалеет, что от них уходит. Вечером пристал Никифор к ватаге парней на околице поселка, от самокрутки отказался, зато с готовностью подхватил слова шахтерской песни:
Через минуту над вагоном
Уже стоял народ толпой,
А коногона к шахтной клети
Несли с разбитой головой…
Прощай навеки, коренная,
Мне не увидеться с тобой,
Прощай, Маруся, ламповая,
И ты, товарищ стволовой.
Песню о лихой и горькой шахтерской судьбе, сложенную, видно, удалыми коногонами в незапамятные времена.
После того, как уехала семья из Горловки, переселился Никифор на квартиру к забойщику Зубкову, благо жил тот рядом с рудником. Он-то и дал парню первые наставления, как вести себя в забое. Подержал обушок, неодобрительно покачал головой, посоветовал стеклом дерево зачистить. Пообещал со временем сделать Никифору особый держак, по руке. Вышли во двор, провел Зубков палочкой линию на сарае, поплевал в ладони, замахнулся обушком — рраз! Острие глубоко вошло в дерево.
— Тю, чумовой, — выглянула жена. — Митрич, ты никак умом тронулся.
— Показываю вот, — смущенно пояснил Зубков. — Ладно, шахта сама научит. Она, паря, умных лечит, а глупых калечит. Так-то.
Проснулся Никифор до гудка, наскоро оделся, пошел к шахте. В ламповой у него спросили табельный номер, записали, выдали лампу. Вслед за другими степенно пошел Никифор к стволу. В железную коробку входило человек пятнадцать. Подошла очередь и Никифора. Стволовой крикнул: «Садись!», и он втиснулся в темную клеть, прижался боком к ее стальной стене. Прозвенел звонок, и вдруг пол под ногами стремительно ушел вниз. Никифор схватился машинально за стоящего рядом человека, тот поднял лампу, осветил лицо парня, тихонько сказал: «С ветерком пустили. Впервой, видно? Ничего, не робей. Я сам первый раз-то чуть «мама» не вскричал». От слов этих, неожиданного участия незнакомого горняка потеплело на сердце у Изотова. Может быть, в эти минуты, что падала клеть по стволу, вошло в его сознание понятие о шахтерском братстве — особом чувстве локтя, товарищества.
В первой же упряжке случился с Никифором конфуз. Бригада собралась в лаве, посидели для порядка, полезли друг за дружкой через лаз в пласте к лаве. В голове Никифора бились две цифры: двадцать и девять. Двадцатый участок, девятый уступ. Наверху уже начали отбойку, летели и в его сторону брызги штыба, мелкие куски угля. Вслед за другими карабкался Никифор вверх по лаве, цепляясь за крепежные стойки. Газовые лампы системы Вольфа тускло светили, Никифор с трудом различал лица товарищей, исчезавших в своих уступах. Спросил наугад у одного забойщика, какой это уступ, и услышав, что восьмой, залез повыше, устроился у забоя, взмахнул обушком. Выбил лунку, еще раз ударил, опять крошки угля посыпались вниз. Долбил-долбил упорно неподатливую твердь пласта, пока не услышал: «Ты чего тут, мать-перемать, рубишь?» — «Девятый уступ мой». — «Так уступ, а ты ножку гезенка подрубаешь. Давай за мной».
Потянулся Никифор за горняком. Тот показал ему уступ, объяснил, как держать обушок, сгонять стружку, куток как делать. Провозившись полчаса, хлопнул Никифора по спине: «Ну, давай, браток, а то я и конька не дам». — «Зовут тебя как?» — поинтересовался Никифор. «Какая разница? Ну, Федор…» Позже узнал Изотов: конек — это полкрепи, два конька — дневная норма.
Вот так наука шахтерская. Лупил-лупил обушком пласт Никифор, весь взмок. Рубаху скинул, присел передохнуть. На поверхности, глядя на полные угля вагонетки, никогда бы не подумал, что непростое это дело — уступ гнать. Проезжал мимо паренек, глянул, присвистнул: «Эх, паря, с гулькин нос нарубил. Ты зубок косо держи». Нижний забойщик, судя по голосу, немолодой, скрипуче бросил: «Что, пацан, природу надумал обхитрить?»
Обидно стало Никифору; взялся крепче за обушок, стал бить косо. Все одно худо выходило: тесал пласт, а не рубил. Так промаялся всю смену. Дома тоскливо сказал хозяину:
— Митрич, не выйдет из меня шахтера…
Зубков, отзывчивый по натуре, подробно расспросил, в каком уступе был да что делал, укоризненно покачал головой, объяснил, что паренек незнакомый подсмеялся над новичком, зубок ровно держать надо. А главное, пласт свой знать, где у него прослойки, попадешь верно — сразу пачка угля упадет. Глянул на обушок, ободряюще посоветовал хорошо выспаться, а уж завтра они вместе помозгуют.
Снова тот же, девятый уступ. Приладился Никифор, ударил обушком в прожилок — брызнул уголь под ноги, с шорохом покатился вниз. Еще ударил, еще… Когда отслоилась верхняя пачка, рубить стало легче. Вошел в азарт Никифор, а тут Зубков к нему в уступ пожаловал. Глянул, одобрительно причмокнул, взял обушок: «Гляди, как надо». Ударял вроде несильно, а угля отбивал вдвое больше. По ходу учил: «Вот он, прожилок. Ну-ка! А если сюда? Ага, поддалась». Отложил обушок, сменил зубок, предложил крепь ставить. Два-три удара обушком в почву — и лунка готова. Взял Зубков стойку, в лунку установил, а наверх обапол плоский — р-раз топором. Прижал стояк обапол к кровле. «Второй сам подбей. Да отмерь сначала, чтоб время зря не терять». Прикинул Никифор стояк, отсек топором лишнее, двумя ударами укрепил второй стояк под обапол.
— Вот и закрепил, — довольно сказал Зубков. — Не робей, шахта смелых да сноровистых любит.
В конце смены он еще раз наведался, весело присвистнул:
— Да ты, брат, вырубал седни конька. Бросай, а то руки обдерешь с непривычки. Знаешь, што скажу… Не поспешай. Давай так: с недельку по коньку в смену. А там поглядим. Нехай похихикают, есть тут зловредные старики. Не любят свои приемы показывать.
— Почему не любят? — удивился Никифор.
— Знаешь как раньше? Каждый за себя. Его, идола, не учили, так и он не хочет никому подмочь. Отрыжка прежняя, — пояснил Зубков. — Мозги им еще не проветрили хорошенько.
Не неделю, а целых три недели рубил без спешки Никифор, и десятник уже привычно выводил ему в ведомости конька. На одном наряде хохотнули: «Эй, парень, ты животом не маешься?» Другой подхватил: «На качелях бы тебе кататься в парке». Нет, не ленился Никифор. В кровь сбил ладони в первый день, с болью давался ему каждый удар обушком. Но смолчал, вытерпел, дружелюбно ответил: «Мышь тебе за пазуху, скоро на спор вызову». — «Это как понимать?» — «А так и понимай. Кто больше нарубит».
Нарядная грохнула хохотом.
К концу третьей недели десятник хмуро бросил на наряде:
