— Понимаешь, дядя Гавриил, хожу я на уроки, а с глаз словно темень сходит. Грамота — это само собой. Тут еще узнаешь, откуда уголь взялся, как он в земле залегает, весь путь его от забоя до эстакады видишь. Прямо душа радуется, мышь им за пазуху.
Денисенко смеялся:
— Гляжу, Никиша, ваши-то орловские гнут по-матерному в три дуги, а от тебя слова бранного не слыхал. Небось дома хорошо было, родители себя блюли. Ты не из духовных?
— Скажешь, дядя Гавриил. Не угадал. Дома отец бранился пуще всех в деревне. С пеленок матерки только и слышал. Противны мне эти слова до сих пор. Как увижу материны глаза, сестренку испуганную, так и застывают на губах матюки эти.
— Во-от как бывает, — удивился Денисенко. — Это хорошо, добро. Уйдут и матюки из шахтерской жизни. Да-к с нее-то раньше завыть можно было, не то что ругнуться… «Шахтер рубит, шахтер бьет, под землею ход ведет. Шахтер радости не видит, с горя песенки поет», — прочитал Денисенко. — А песенки какие? «Распроклятый рудник пятый, где ты милого запрятал?» Погиб, значит, — пояснил он. — «Я надену бело платье, прицеплю семнадцать роз, пойду лягу под машину, пусть задавит паровоз…» Вот какие песни пели, — закончил он.
— Новые теперь песни шахтеры запоют, — догадался Никифор.
— Запоют, да не скоро. Вишь, сколь еще прорех у нас, не ладится пока дело. То того нет, то другого. Верить важно, что будет лучше — сами теперь хозяева. Без такой веры не выкарабкаться, — заключил Денисенко, довольный этим разговором.
Катилось время, неделя за неделей, и каждая, словно экзамен на пролетарскую зрелость. И плотники, и слесаря спускались в шахту, нередко уже отработав смену, чтобы вытянуть на плечах еще и подземную упряжку. Опытные забойщики брали над ними индивидуальное шефство, учили рубить уголь. И все же людей в забоях остро не хватало.
Никто не роптал. Понимали, что новую жизнь с маху не построишь. Чтобы вытянуть задание по добыче угля, приходилось забойщикам делать в месяц по пятьдесят-шестьдесят выходов. Да нередко еще после работы собирать в отвалах и на поверхности крепежный лес, помогать в котельной кочегарам. Не хватало лошадей, и забойщики вручную гнали вагонетки с топливом к подъему.
Но работали все споро, азартно: не ныли, не жаловались. Твердо верили: со временем все изменится, и они, горняки, заживут по-иному. И когда новый председатель правления рудника Коробкин запаниковал, поддался шепоткам старых служащих из конторы, что не верили ни в победу мирового пролетариата, ни в новую власть, то кузнец Семен Яковлевич Бескаравайнов публично выразил ему недоверие. Тот самый кузнец, на квартире которого когда-то нелегально проживал организатор знаменитой Морозовской стачки Петр Моисеенко. По просьбе кадровых горняков вопрос о работе правления шахты № 1 изучила Горловская рабоче-крестьянская инспекция. Коробкина отстранили от должности председателя. Руководитель инспекции Франц Клиппе посоветовал ветеранам:
— Каждый из вас должен стать хозяином рудника. Увидел непорядок — собери товарищей, устрани своими силами.
Новый быт постепенно входил в сознание и семей горловчан. Закрылись все питейные заведения в поселке, и не горланили теперь в рощицах с получки подпившие горняки, не затевали драк чубатые коногоны. На шахте № 1 уже складывался прочный коллектив, более тысячи рабочих и служащих значилось в штатном расписании. Ну хорошо, кабаки закрыли, а они были привычным местом, где собирались, обменивались мнениями. Что взамен людям дать, куда им свободное время девать? Ведь даже собраться негде — лишь небольшой садочек у белого дома бывшего управляющего остался. Комсомольская ячейка объявила ударный фронт: «Даешь молодежный парк!»
На пустыре высадили деревья и кустарник, разбили клумбы. Соорудили летний театр на четыреста мест. Все споро, быстро. Днем здесь политкружки работали, школы ликбеза, а вечерами на сцене выступали самодеятельные артисты: и пели, и плясали, и распевали озорные частушки, и устраивали состязание силачей.
Когда Никифор Изотов больше всех выжал двухпудовик да еще вдобавок им перекрестился, то заслужил бурные аплодисменты зала. Зато после вечера секретарь ячейки сделал ему замечание: мол, крестился гирей зря, отрыжка это проклятого прошлого. «Да я ж шутя, — оправдывался Никифор, — в цирке раз такое видел, когда в Юзовку ездил». — «То цирк, а тут комсомольский театр», — парировал секретарь, «заостренный» на наступательное безбожие: такое уж было время.
За два года работы в шахте окреп Никифор физически, набил себе в забое стальные мускулы, а еще более созрел духовно. Вместе с мастерством пришла уверенность, гордость за свою профессию. Он, Изотов, нужен шахте, его безоговорочно приняло подземное братство, распознав в нем и чуткую душу, и желание помочь товарищу. Его имя не сходило с доски ударников. И немало пригожих дивчин, чернооких украинских певуний заглядывались на статного парня с русым чубом и добрым лицом.
Не ходил на вечеринки Никифор, не влекли его и ватаги парней, допоздна ходивших с гармонией по улицам, сдвинув набекрень фуражки с лакированным козырьком. Денисенко называл его домоседом, спрашивал, не пора ли остепениться, пустить прочно корни на донецкой земле, подразумевая под этим семью, свой дом. Неохотно отвечал на такие вопросы Никифор даже ему, которого считал скорее за отца, чем за наставника, хотя никогда не говорил об этом. Да Гавриил Семенович и сам догадывался, что выделяет его Изотов, тянется к нему, хоть и стал ударником. Значит, живет в нем благодарность за те первые уроки труда, значит, и сам от того отзывчивей стал. Не пропадают добрые семена, внесенные в хорошую почву.
Весь нараспашку был Никифор, а одного не знали о нем ни Денисенко, ни другие: почему не глядит на девчат, сторонится вечеринок. Во время болезни оказался Никифор в Малой Драгунке, там и встретился ненароком с Надеждой, Надюшей. Родом она из соседней деревни, а познакомила их сестра. Темно-русая девушка с неброской русской красотой сразу вошла в сердце восемнадцатилетнего юноши. Голос у нее — говорит, словно песню играет, а сама приветлива, дружелюбна. О себе охотно рассказала. Отец железнодорожник, привыкла она к перестуку поездов, паровозным гудкам. Но и в поле работает, в огороде, и еще вышивать любит, наверное, это у нее от матери, искусной рукодельницы. Несколько раз всего и встречался-то Никифор с Надеждой, но важно разве время, важно душой человека почувствовать, сердцем его понять. Ни о чем не говорили они на прощанье. Одно лишь сказал дома Изотов-младший родителям, что жениться приедет сюда, домой. Твердо сказал, с тем и уехал. Наверное, дошли эти слова до Надежды.
