обладал некоторым талантом в изображении традиционно-подмосковных террас с букетами пионов. Вообще это была оригинальная личность, установившая в своей огромной, как цех, мастерской шатер, где он отдыхал со своей любовницей — танцовщицей Тамарой Ханум. К любезным ему людям он обращался: «Милай… ты…» и т. д. Из зала Александра Герасимова в новой Третьяковке открывается уникальный вид на все великолепное безобразие лужковской Москвы. Как на ладони — стрелка канавы с «Эйфелевой башней» церетелевского Петра — памятника, который наверняка полюбит московское воронье. Чуть дальше — бетонный храм Христа с его подземными гаражами и барами. Еще один вариант новой Москвы образца 2000 года!
Сделан и большой зал (этикетных художников) Лактионова, Решетникова, Непринцева, Яблонской. Там же висит и Иогансон, на картине которого «На старом уральском заводе» в виде промышленника в бобровой шапке изображен сам Александр Герасимов с портретным сходством. Картины этих этикетных художников долгие десятилетия тиражировались на конфетных коробках, почтовых открытках и окружали быт простого советского человека, входя, как иконы, во все советские семьи. Придя к власти, соцреалисты вспомнили и о своих старших товарищах — пейзажистах московской школы, так и не признавших в душе советскую власть. Тем из них, кто дожил до «победы», Крымову, Бакшееву, Беляницкому-Бируля, Юону, дали звание академиков, и их немногочисленные, довольно черноватые пейзажи скромно жмутся в проходных залах новой Третьяковки. Созданный в 1930-е годы МОСХ (Союз художников) был сложной античеловеческой кафкианской организацией. МОСХ делился на кланы и группы людей, боровшихся за госзаказы. Худсоветы были мафиозными организациями, где кипели страсти, как на Сицилии. Большевики построили для художников гетто — Масловку с клетушками-мастерскими, где все ненавидели и поедали друг друга. Возник даже термин «масловская живопись и скульптура». Впрочем, не менее пакостной организацией был и Союз советских писателей, но там была своя специфика. Внутри МОСХа были свои оппозиционеры. Основная масса серых советских птицианов считала этих оппозиционеров юродивыми, так как они писали, не получая госзаказов, и в прямом смысле питались объедками. Авторы экспозиции отвели этим мосховским оппозиционерам несколько залов, придавая им, по-видимому, очень большое значение. Живописный уровень всех этих оппозиционеров довольно средний, почти все они ученики ВХУТЕМАСа и писали что-то сезанисто-матиссистое. Аналогичные им художники были и есть в Восточной Европе. Широко показаны Древин, Удальцова, Симанович-Ефимова, Романович, малоизвестный и забытый Рублев и целый ряд других извлеченных из небытия вхутемасовцев. Одну из бывших вхутемасовок, чья живопись тоже висит в новой Третьяковке, Т. А. Маврину, я довольно хорошо знал. Она всю жизнь поклонялась Матиссу и яркому пятну. Знал я и ироничного петербуржца Милошевского, тоже экспонированного в этой компании.
Завершают экспозицию новой Третьяковки несколько странных художников, искавших вдохновений в тогдашней Европе. Это огромное полотно будущего мэтра сюрреализма Челищева, и полотно Чупятова «Самосожжение народовольца», и подражание немецким экспрессионистам Голополосова. Чупятов — очень оригинальный художник. Я видел в частных собраниях его ранние полотна очень высокого уровня. Он тогда был под влиянием Петрова-Водкина и преподавал в Академии художеств.
О графике и скульптуре я не пишу, так как это отдельная тема и ее участие в представленной экспозиции носит несколько фрагментарный характер. Свое видение показа всех процессов русского искусства 20 века я уже изложил. Общий экспозиционный замысел искусствоведов, создавших вкратце описанную мною экспозицию, я, как мне кажется, разгадал — это постмодернистский коллаж из несопоставимых явлений. Зрители должны быть благодарны музейщикам — те поставили вопрос, на который должно ответить время. Современная Россия еще очень недалеко отошла от периода большевистской диктатуры, не исключен и реванш необольшевизма с полным пересмотром эстетических оценок и критериев.
А вокруг новой Третьяковки идет довольно уютная жизнь: стоит безносый Сталин Меркурова, идолы Дзержинского, Свердлова, рядом — небольшие статуи советских эпигонов Генри Мура. Бывший пустырь превращен в сад искусств, где стоят навесы-павильоны, где современные художники-ремесленники продают свою немудрую продукцию для квартирок обывателей: церковки на бересте, «голландские» натюрморты, горные пейзажи с озерами и замками, шикарные ню для спален. Все это гладко выписано, вылизано и никаким авангардизмом даже отдаленно не попахивает. Приезжают новые русские на черных «саабах» и подолгу выбирают. Все цены в пределах ста долларов. Я беседовал со многими из этих художников. В новую Третьяковку они не ходят и достижениями русской живописи 20 века не интересуются. Это не надо ни им, ни их покупателям.
2000 г.
«В России первичен звук, согласный стихии беспощадного ветра»
Славянство, русское славянство — вневременной и вне-исторический фактор в истории человечества. Эволюции, революции, Дарвин и прочий европейский хлам — ветошь, набрасываемая Западом на древний остов Тавро-Скифии. Путь славянства — одинокий и древний. Зовы и голоса предков — не прошлое, а будущее славянства. Там, за пределами славянской равнины, другие критерии морали, времени, искусства. У нас, русских, они вечны и одинаковы. Вся сила славян в том, что они не подвержены духовно эволюции и цивилизации. Организованные формы, которые Россия примеряла периодически на себя, были всегда ей чужды, и она сбрасывала их легко и царственно. Сбрасывать будет и впредь. Славяне по своей сути маги и теурги. В основном, маги, черные маги. Не знаю, верили ли когда-нибудь русские в бога или нет, а вот в черный нечистый пантеон верили всегда, верят и будут верить, пока существуют как отдельная нация. В пантеон русского мистицизма вошли норманны — жестокие язычники и византийцы — ласковые язычники христианизированной Эллады. Византийский Христос — повзрослевший и уставший Дионис. Богоматерь — смиренномудрая Гера с бесстыдным взглядом поистомившейся Афродиты, родившей в преклонном возрасте еврейского младенца. Вековое стремление русских в Константинополь — зов детской крови, мечтающей вернуться в отчий языческий дом. Антихристианство, язычество русских глубоко органично и запрятано в любых внешне христианских формах русской культуры. Иконопись, Толстой, Достоевский, Тютчев — это по сути глубоко языческие искусства, спрятанные в раковины христианской стилистики и этики. Россия много раз целиком горела дотла, казалось, погибала навседа, и снова вставала и звучала чистым аккордом славянской гармонии. Конечно, Россия — это огромная лирическая величина, нечто столь политически огромное и трудно познаваемое, что порождало и будет порождать невиданные и ни на что не похожие художественные и поэтические явления. В первую очередь, конечно, поэтические, а не художественные, потому что в России первичен звук, согласный стихии беспощадного ветра, материя же и пластика, останавливающие движение, вихрь, — вторичны. Музыка и поющее слово — основные стихии русского искусства. В пластике русские художники прежде всего подчеркивали статику. Рядом с русскими иконами византийские полны экспрессии и движения. Во всяком же русском фигуративном изображении первичен идол —
