Мара, — сказал я тихо, — я знаю, кто ты.
Кто?
Ее блестящие глаза пристально взглянули в мои.
Ты — волшебница. Правда, Женя?
Правда!
Догадались? Как я рада! Я сразу увидела, что вы меня поймете. Как же вы это узнали?
Ты знакома с мальчиком-месяцем…
Ты так легко ходишь!
У тебя такие глаза, такое сердечко…
И такое волосы…
Ты по ночам не спишь, ты ничего не ешь, у тебя…
Ты такая чудная!
Мальчики мои! Ты, Кира, — золото, ты, Женя, — бриллиант! Нет, вы оба — аметисовые сердечки, как у меня не шее!
А другие знают, что ты волшебница?
Никто не знает!
Даже Лена?
И она не знает, — только вы, мои золотые, серебряные мальчики! Недаром у вас аквамариновые глаза! Это такой драгоценный камень морской воды.
Ты любишь море?
Вы любите стихи, да? Ну, слушайте:
Пока огнями смеется бал,
Душа не уснет в покое.
Но имя Бог мне иное дал:
Морское оно, морское!
В круженье вальса, под нежный вздох
Забыть не могу тоски я.
Мечты иные мне подал Бог:
Морские они, морские!
Поет огнями манящий зал,
Поет и зовет, сверкая.
Но душу Бог мне иную дал:
Морская она, морская!.[273]
Мара кончила.
Имя морское, душа морская, — может быть, она русалка?
Ты, русалка, Мара?
Я все — и волшебница, и русалка, и маленькая девочка, и старуха, и барабанщик, и амазонка, — все! Я всем могу быть, все люблю, всего хочу! Понимаете?
Конечно, ты волшебница!
Закройте глаза!
Когда мы их открыли — она уже исчезла.
Часы в гостиной пробили двенадцать.
V
Снова ночь, снова вспыхивающий огонек папиросы, снова моя рука в спутанных волосах волшебницы Мары. Лица ее не видно; от всей Мары — только голос. Три перекликающихся голоса в темноте.
Кира, что по-твоему, старость?
Это когда ходят с палкой, надевают очки и кашляют. Все лицо в складочках, и после каждого слова: «э-э-э».
А по-твоему, Женя?
Это когда мальчик растет, растет и вдруг седой станет и у него уже внуки.
Ты бы хотел быть старым?
Нет, старому страшно. Идет, ничего не видит и раз — под конку! А ты бы хотела быть старой?
Тоже нет. Сейчас мне семнадцать лет, и я все могу. Хочется лезть на дерево — лезу, кататься по ковру — катаюсь. Мне все позволено. Но представь себе пожилую даму, лезущую на дерево, — нелепо, правда?
Мы расхохотались.
Вот видите, вам смешно. А по-настоящему это не смешно, а ужасно. Положим, я живу все дальше и дальше. Мне уже не семнадцать, а двадцать семь, а тридцать семь, а сорок семь лет. Обо мне говорят уже не «молодая девушка», а «пожилая дама». От меня требуют разумного поведения, спокойного взгляда на жизнь, знания ее. А в глубине я все тот же сорванец, та же семнадцатилетняя, с тем же сердцем и той же душой. Я прекрасно знаю, что кататься по полу со старым лицом — нельзя, невозможно, нелепо, смешно. Мне приходится сдерживать себя, изменять настоящей себе из-за этого старого лица, — быть почтенной дамой, над которой я сама смеюсь. Это ужасно, ужасно!
Ты, наверно, уж скоро будешь старой?
Лет через десять, то есть не старой, а среднего возраста. Это еще хуже… Впрочем, довольно об этом!
Она вздохнула и положила голову рядом с моей на подушку. Мне вдруг захотелось ее утешить.
Ты — волшебница, а волшебницы всегда молодые и красивые. Я читал в сказках.
И у тебя ведь волшебная палочка, — добавил Женя.
Мара слегка приподняла голову, мягко щекоча меня по щеке волосами:
Какие вы оба умные! Конечно, я не могу состариться. Я только пошутила, я ничего не боюсь. Довольно об этом! Будем говорить о веселом. Расскажите мне что-нибудь страшно глупое!
Мы про глупое ничего не знаем, — с достоинством ответил Женя.
Мы, когда были маленькие, очень много говорили глупостей, но теперь мы все позабыли, — отозвался я.
Жалко! Ну, тогда другое. Ты, Кира, начни что-нибудь рассказывать, потом будет продолжать Женя, за Женей я. Начинай, Кира!
Когда один человек играл на рояле, у него сломался палец. Он пошел на улицу и схватил одного другого человека за руку и оторвал у него палец. Тот разозлился и пошел к городовому. Тогда тот, с роялем, тоже оторвал у городового палец. Городовой заплакал, и другой человек тоже. И вот они плакали, плакали, плакали…
Довольно, Женя, дальше!
И вот ни плакали, плакали, и вокруг них уже было целое озеро. Против городового жила одна девочка. Она выбросила свои калоши из окна, потому что они ей надоели. А ей как раз нужно было ехать на бал. Вот она вышла на улицу и видит: всюду вода, все извозчики потонули, и от домов — одни крыши. Как же теперь без калош?
Довольно, Женя! Я продолжаю. Тут она вспомнила, что ее няня всегда сравнивала ее губы с калошами. Она страшно обрадовалась, вытянула губы и — представьте себе! — вместо калош получила целый мост. Было уже поздно, был уже давно начался, — пришлось бежать по собственным губам. В замке уже звенела музыка, сияли все люстры, кружились пары… Она вбегает в залу и — о. Ужас! — громкий смех! Оглядывается, за ней тащится весь мост! Продолжай, Кира!
Тогда она подняла мост, как слон хобот, и начала всех им бить, и скоро все убежали. Она осталась одна и до утра танцевала. Все!
Прекрасный рассказ! — воскликнула Мара. — А вы еще думали, что все это забыли. Нет, глупостей нельзя забывать. Только в них спасенье!
Но ты сама ведь умная? — спросил Женя.
Только умные люди делают настоящие, самые глупые глупости. Ты сейчас поймешь. Положим, что как-нибудь утром мама скажет тебе: «Бегай, играй, гуляй целый день, только не учись!»
Мама так не скажет! — мгновенно вставил я.
Представь себе такое чудо. Бывают же чудеса!
Бывают: я раз утром нашел у себя в постели шоколадку. Как она туда попала, совсем не знаю!
Вот видишь! Итак, мама позволила тебе целый день ничего не делать. Ты вышел на двор, погнался за соседской кошкой, порыл колодец, залез к Каштану в будку, попробовал в сарае испорченный велосипед — словом, взял от свободы все, что мог. И вот ты вернулся домой пить чай.
Мне чая не дают, только по воскресеньям и то с молоком.
Хорошо. Ты выпил свое молоко и опять побежал играть. Опять роешь колодец, подманиваешь кошку и т. д. В этом кончается день. На другое утро мама вдруг запрещает тебе выходить из комнаты, ты должен сидеть и учиться. Только вечером тебе удается поиграть на дворе. Когда же веселей играть — после целого дня учения?
Если я целый день буду учиться, я умру. Это доктор сказал.
Или сойдешь с ума, — это говорю я. Да, к чему я тебе рассказываю всю эту скучную историю.
