Или сойдешь с ума, — это говорю я. Да, к чему я тебе рассказываю всю эту скучную историю.
Я не знаю.
И я тоже не знаю. Иногда мелькнет какая-нибудь мысль, попробуешь подтвердить ее примером — и кончено, исчезла! Это все равно, что, идя куда-нибудь на елку, заходить по дороге во все дома, где тоже елка. В конце концов забываешь, куда шел. Положим…
Ты все время говоришь «положим».
«Положим» то же самое, что «представь себе». Жизнь так скучна, — ты скоро в этом убедишься, — что все время нужно представлять себе разные вещи. Впрочем, воображение — тоже жизнь. Где граница? Что такое действительность? Принято этим именем называть все, лишенное крыльев, — принято мной, по крайней мере. Но разве шенбрунн — не действительность? Камерата, герцог Рейхштадтский[274]…
Ведь был же момент, когда она, бледнея, поднесла к губам его руку! Ведь все это было! Господи, Господи!
Ты, когда была маленькая, тоже все время представляла разные вещи?
С самого дня рождения!
И тоже так много говорила?
Мое первое слово было — «гамма». Поэтому мама вообразила, что из меня выйдет, по крайней мере, Рубинштейн. Семи лет меня отдали в музыкальную школу. Что это было! Дома — два часа у рояля, в школе — два часа… Когда меня оставляли одну, я мгновенно слезала с табуретки и делала реверанс воображаемой публике. Я так хотела славы! Теперь это прошло. В нашей школе устраивались музыкальные вечера, на которых присутствовали родители учащихся. Как я помню свое первое выступление! Мне надели розовое платье с широким поясом, завязали в волосы бант и отмыли пемзой чернила с пальцев. На извозчике я, при свете фонарей, перечитывала программу, где на первом месте стояло мое имя. Наконец мы приехали. Я сразу побежала в темный класс и, не снимая перчаток, сыграла свою пьесу. Публика понемногу собиралась. Гул голосов, смех. У входа на эстраду уже стояла Женя Брусова. Звезда нашей школы. С ней я должна была играть в четыре руки. Мне было семь лет, ей лет семнадцать, восемнадцать. Я играла плохо, она чудно. Я ее обожала. Наконец — третий звонок. Занавес поднимается. Я вбегаю по лесенке на эстраду, делаю реверанс. Сколько людей! И как они все на меня смотрят! Сажусь. Женя пододвигает табуретку со мной к роялю. Оправляю платье. «Только не спеши! Ну, раз, два, три!» Мы начинаем. Все идет хорошо: я нигде не ошибаюсь, не тороплюсь, — скоро уж вторая часть. Вдруг — смех, все громче, громче… Я смотрю на Женю: у нее как-то странно дрожат губы. Что же это такое? Тут я заметила, что с первого такта считала вслух: «Раз и, два и, три и, четыре и», как дома и на уроке. Поняв это я, замолчала. Смех быстро затих. Но, когда я делала прощальный реверанс, все лица улыбались.
А потом? — спросили мы в один голос.
А потом меня с лесенки подхватил директор, подбросил в воздух и сказал: «Молодец, Мара!» Я побежала к маме, она смеялась. Все смеялись и поздравляли меня. К концу вечера у меня слипались глаза. Когда мы с мамой одевались, в переднюю вошел директор, положил мне в муфту руку и вынул оттуда яблоко. «Что это у тебя, марочка, в муфте яблоки растут?» Я отлично поняла, что это он сам положил туда яблоко, но стеснялась сказать. «Отвечай же, Мара!» — строго сказала мама. Но я упорно не поднимала головы. Тут меня выручила Женя: «Мара, наверное, сейчас седьмой сон видит!» И, нагнувшись, поцеловала меня. Потом мы с мамой сели в санки и поехали по тихим, снежным переулкам.
А яблоко ты съела?
Конечно, тут же!
А что теперь с Женей?
Не знаю. Десяти лет я уехала за границу и больше не возвращалась в школу.
Ты ее и теперь любишь?
Да, как все прошлое!
Расскажи еще!
Вот другой случай, тоже смешной. Мне тогда было четыре года. Мы с мамой пришли в гости к моей крестной в чудный дом, заставленный старинной мебелью, пальмами, зеркалами… На столах лежали дорогие безделушки и конфеты, на полу — белые медведи в виде ковров. (Помню, как я целовала одного прямо в морду!) После чая мама отпустила меня погулять по комнатам. «Только ничего не трогай на столе! Не будешь?» — «Не буду!» — «Ну, иди!» Я пошла. Я, маленькая, была очень серьезная и неподвижная, с большой головой и волосами до бровей… Ну, иду, рассматриваю вещи, ничего не трогаю. Вдруг — кресло. Раз оно не на столе, его можно трогать. Тронула, обхватила, потащила. Тащу через все комнаты, — раскраснелась. Запыхалась. Ставлю прямо перед мамой. «Ты зачем его принесла?» — «Оно не на столе было». Общий хохот. Прощаясь, крестная сказала мне: «Приходи к нам, марочка, комнаты у нас просторные, конфет много».
«Да, — серьезно ответила я, — комнаты-то и у нас просторные, только конфеты у мамы заперты».
Твоя мама всегда запирала конфеты?
К несчастью, да. Но как-то раз к нам приехала одна мамина знакомая и привезла нам три шоколадных яйца. Мы с Адей — это мой брат — сразу съели свои, а Аля — моя маленькая сестра — побоялась огорчить маму и не съела. Приезжает мама. Няня ей еще в передней успела что-то рассказать про яйца. «Ну, дети, покажите мне шоколадные яйца!» Мы стоим рядом. Аля за спиной передает Аде свое яйцо: «Вот». — «А твое, Мара?» Адя мгновенно прячет его за спину и передает мне. Я храбро показываю. «Дай-ка его мне на минутку!» Конечно, — бедная Аля! Мама сначала очень рассердилась, а потом смеялась и хвалила Алю.
Аля тоже была с большой головой?
Нет, с маленькой. Она была совсем другая, — веселая, ласковая, приветливая, всем улыбалась, ко всем шла. Когда ей было три года, она снималась. Сама положила ногу на ногу, сложила руки. Улыбнулась и спросила фотографа: «Хорошо?» Но она ужасно часто плакала. Чуть подадут суп, сейчас же: «И-и-и». Мама — упрашивать: «Аленька. Милая, золотая!» — «Аинька не хочет». (Она сама себя звала Аинькой.) «Ну, одну ложечку! Ну, ради мамы!» — «И-и-и». Или мы что-нибудь отнимем у нее, сейчас — к маме. Идет по лестнице: «И-и-и», — в зале, в гостиной уже тише (нужно же беречь голос!), а как подойдет к маминой двери, сразу изо всех сил.
Она хитрая была!
А вы не хитрые?
Тоже хитрые. Мара, я у тебя хочу одну вещь попросить.
Какую?
Хочешь быть моей сестрой?
И моей тоже!
Нет, одной моей! Я первый сказал. Правда, Мара, я первый сказал?
Правда, Кира, но я все-таки не согласна.
Почему?
Если я буду твоей сестрой, мне придется читать тебе нравоучения, заставлять тебя мыть руки, не позволять на прогулках водить пальцем по заборам… Ты меня в конце концов разлюбишь. Когда ты через несколько лет прочтешь «La Princesse lointaine»,[275] ты меня поймешь.
Какая это Princesse?
Лучшая из всех, — лучше Спящей красавицы, лучше Золушки и всех других. У меня к вам одна просьба, мальчики: каждый вечер молитесь о здоровье и долгой жизни Ростана. Это принц, который нашел эту принцессу.
