предвосхитил новый наш фильм по бессмертной трагедии Шекспира. Виталий посоветовал мне нигде не садиться, ни к чему не прислоняться, дабы не нарушить девственную чистоту моего наряда. Мы влезли в полупустую электричку, томимые жаждой приключений. И они шли нам навстречу. На соседней от нас скамейке сидела какая-то женщина, вышедшая за пределы 25 лет, с пышными волосами и милым лицом. Одета она было совсем скромно. Мы подсели к ней и заговорили. Узнали имя (я его сейчас забыл), куда она направляется. Себя мы выдали инженерами «энского» завода, объявили, что едем развлечься, назвали станцию. Женщина сказала, что она направляется дальше, но будет возвращаться и сможет сойти на нашей станции, мы погуляем. Завязка была сделана. Виталий и я явились к его знакомым, как снег на голову. Ему они, наверное, были рады, но меня не знали и знать не хотели. Поэтому мы немного посидели, получили разрешение переночевать и двинулись в лес. Вот здесь я испытал настоящие мучения от белизны своего костюма. Виталий кричал каждую секунду: «Берегись! Трава!» Китель-то я оставил у наших знакомых. Надо бы было где-нибудь бросить и брюки. Но предстояла встреча с женщиной, а в этом случае на первых порах необходимы брюки в любой ситуации. И встреча состоялась в назначенный час. Наша новая знакомая приехала, и мы не знали, что с ней делать. К счастью, на нашем дачном полустанке отсутствовал даже дрянной буфет. Захоти женщина выпить стакан воды без сиропа, молодые инженеры с «энского» завода должны были бы эту воду украсть: денег у нас не было. Даже обратные билеты мы купили в Москве. К счастью, пьянствовать не пришлось. Мы погуляли по лесу. Женщина чувствовала себя хорошо, весело болтала, обещала познакомить нас с подругами. Чувствовалось, что она рада счастливой находке двух одиноких мужчин: инженеры наперебой уверяли, как им надоела беспорядочная холостяцкая жизнь, да еще при полном незнании, куда девать массу легко зарабатываемых денег. Виталий и я врали самозабвенно, даже не глядя друг на друга. Боже мой! Для чего мы это устроили? Мы пытались потом ответить себе много раз. Не смогли. Время прошло хорошо. Очарованную душу мы посадили в электричку, договорившись о дне и месте следующей встречи. Потом мы вернулись к знакомым Виталия, поужинали редькой с уксусом и хлебом и легли спать. На следующий день мы вернулись в Москву, наигравшись до одурения в шахматы. Мой белый костюм позеленел, несмотря на все старания сохранить его природный цвет. Несколькими днями позже Виталий и я встретились в одном из московских скверов с нашей новой знакомой и ее подругой. Мы, конечно, были без денег, а трепались о ресторанной жизни и головной боли после попоек. Проболтали до темноты, посадили девочек в трамвай. На этом и кончилось наше сентиментальное путешествие. Мы вернулись к очередным делам в библиотеке им. Горького.
Наступил сентябрь 1952 года. У меня оставался год для завершения и защиты диссертации. Я не сомневался, что успею это сделать. Я работал над одной из самых сложных глав, которая называлась «Римский неоплатонизм в конце 3 нач. 4 вв. н. э. и его социальное значение». Предшественника в нашей историографии у меня не было. Я писал с чувством: «Классическая философия, которая в борьбе с пережитками родоплеменных отношений устами Прометея свидетельствовала о своей ненависти к старым богам и, пытливо обращаясь к природе вещей, пыталась научно опровергнуть богов, эта философия в период кризиса рабовладельческих отношений встала на их защиту, все больше вырождаясь в богословие». С моей точки зрения, это звучало. Я с наслаждением издевался над авторами макета первого тома «Истории философии», выпущенного в 1950 году. Читая это коллективное творение, я убеждался в том, что его составители – это сплошные Домбровские. Значит моя полемика с мичуринцем в языкознании приобретала общее значение. Приведя характеристику, данную неоплатонизму Марксом и Энгельсом, я удивлялся: «Совершенно непонятно, почему эту блестящую характеристику авторы макета учебника “История философии” отвергли и, отведя характеристике неоплатонизма один абзац, предпочли написать, что неоплатонизм есть вырождение линии Платона… в агностицизм, в мистические бредни, в эклектическую окрошку из различных верований восточных и западных религий самого реакционного вида, выдвинутых в античном обществе “врагами науки и рабовладельческой демократии”. Несмотря на таящийся в этом определении темперамент, остаются абсолютно неясными отдельные компоненты “эклектической окрошки”, выражаясь философским языком, а так же неизвестно, кого в 3–4 вв. авторы считают “врагами” и “друзьями” науки и рабовладельческой демократии. Скажем со своей стороны, что если неоплатонизм создан “врагами науки и рабовладельческой демократии”, то особенно активно выступило против него христианство в лице Евсевия, Лактанция, Блаженного Августина и прочих подобных “поборников демократии” и “друзей науки”. Такой нелепый вывод вытекает из определения неоплатонизма, сделанного авторами макета потому, что они наивно отождествляют античный материализм с идеологией античной демократии, а последнюю, кажется, во всех случаях рассматривают, как прогрессивную форму правления».
Так я громил «головотяпство со взломом». Легко ли мне приходилось? Нет. Это просто доказать, приведя хотя бы одну цитату из немецкой работы А. Древса. Перевод мой: «Cogito ergo sum Декарта, монада, как действительная сила или энергия мышления Лейбница, трансцендентальное единство апперцепции Канта, абсолютное “Я” Фихте, идентичность идеального и материального у Шеллинга, самодвижение и самоосуществление понятия Гегеля – все эти основные принципы, которыми оперировала и которыми еще частично оперирует новая философия, и на чем она воздвигла свои системы, содержатся в определении Плотином интеллекта». Можно, конечно, требовать и более совершенного, с точки зрения литературной, перевода. Я привел сделанный мной в момент работы над диссертацией, когда главное заключалось в скорости. Но ведь все работы по трудности их почти не отличались от исследования А. Древса. А между тем я еще переводил «Эннеады» Плотина и сравнивал их с греческим подлинником. Понятно поэтому, что завершение главы о неоплатонизме показалось мне серьезным достижением. Я попросил К. К. Зельина прочесть ее, т. к. дело казалось мне слишком ответственным. Константин Константинович любезно выполнил мою просьбу. Для разговора со мной он зашел в Горьковскую библиотеку. Мы сидели на жестком диванчике на первом этаже в вестибюле. К. К. Зельин снял очки, поднес текст близко к глазам, отыскивая свои пометки на полях. Он проделал очень сложнее дело: прочитал мою неразборчивую, хотя и переписанную начисто рукопись. В целом он положительно отозвался о главе, оценил громадный труд, в нее вложенный. Он так и сказал: «Огромная работа!» И добавил: «Все-таки вы сильно упрощаете неоплатонизм. По-вашему, получается, что все неоплатоники пропагандисты и обманщики. Но ведь они создали серьезную философскую систему, имели множество последователей. Неужели умных
