Зато хорошо сохранились в памяти результаты этого решения. Новые партбилеты предполагалось выдать лицам, достойным их во всех отношениях. Стали снимать взыскания с тех, кто их когда-либо имел. Я с интересом узнал, что мичуринец в языкознании носит три взыскания – выговор, строгий выговор и еще строгий выговор. Первое взыскание он получил за принадлежность к партии эсеров до 1918 года. Вспомнили ему это лет через 20. Последующие взыскания он огреб в период массовых репрессий. Его обвинили в сожительстве с женой врага народа. С тех пор прошло много лет, но мичуринец не давал повода снимать с него взысканий. Теперь срок настал. Сухой, как змея, Домбровский кричал с трибуны: «Первое взыскание я получил заслуженно. Второе – нет! Мои принципиальные противники хотели положить меня в одну кровать с женой врага народа. Им это не удалось!» Я задал вопрос: «Как товарища Домбровского клали в постель и как он отбился от злоумышленников?» А. В. Арцыховский, сидевший в президиуме, прошипел, как удав: «Здесь не балаган!» Я ответил: «Вот именно!» В ход собрания была привнесена некоторая разрядка. С Домбровского сняли взыскания.
Потом возникли новые дела. Почему-то подумали, что перед выдачей новых партбилетов произведут тотальную проверку биографий членов партии. Вот и хлынул мутный поток саморазоблачений. На трибуну поднимались чистопсовые активисты и, бия себя в грудь, перечисляли репрессированных родственников, про которых когда-то умолчали и которых теперь предавали анафеме. Боже мой! Как заныла моя душа! Хотелось выскочить на трибуну и крикнуть: «Сволочи! Что же вы делаете? Зачем?» Но я молчал, ох, как молчал! При вступлении в партию выкладывали всю подноготную. Помню, одному парню задали вопрос: «Есть ли у тебя репрессированные родственники?» Парень задумался и ответил: «Прямых нет!» Кто-то, не успокоившись, крикнул: «А косвенных?..» Парень с какой-то веселостью махнул руками и выдохнул: «Сколько угодно!» Зал смеялся! Смеялись и мы с Виталием, обсуждая великие дела. А на душе было тошно.
Тем временем я работал над 5-ой главой диссертации, в которой исследовал манихейство. Виталий, встречая меня ежедневно, спрашивал: «Ну, как, скоро разберешься в своем ахинействе?» Я разбирался, и дело это было нелегким. К. К. Зельин дал мне рукопись своей статьи «Классы и классовая борьба в Поздней Римской империи». В ней подчеркивалась большая социальная сложность язычества, христианства, манихейства, не представлявших единства ни в идеологическом, ни в организационном отношениях. Это я понимал. Вместе с тем я не сомневался и в другом: сложность не исключает общих тенденций. Их я и искал. Проведя довольно кропотливые исследования, я связал возникновение манихейства с крестьянской средой, проследил его распространение среди провинциальной бедноты. В главном своем источнике я обнаружил два варианта изложения манихейской доктрины. Различия в них объяснил тем, что один вариант предназначался для простого люда, другой – для интеллигентной среды.
К. К. Зельин прочитал и эту главу. Он не разделял моей одноплановой классовой оценки манихейства, но анализ источника ему понравился. Я не имел времени задерживаться. Отнес готовую главу А. Г. Бокщанину, и он ее одобрил. В это примерно время, т. е. в конце 1952 года, у меня состоялся важный и интересный разговор с С. Л. Утченко.
Он попросил меня зайти к себе в Институт Истории. Я застал его в огромном кабинете заместителя директора. Предложив мне сесть поудобнее, Сергей Львович спросил: «Послушайте, вы читали второй номер Вестника Древней Истории?» Я ответил, что просмотрел и ничего особенного не обнаружил. С. Л. Утченко продолжал: «Жаль. Там помещена рецензия П. Н. Таркова на западногерманский журнал “Historia”. Кажется, появилась возможность рассчитаться с Петром Николаевичем!» И он протянул мне журнал «Historia»: «Прочтите рецензию и сравните с рецензируемыми статьями, потом расскажите о впечатлении». Я ушел и принялся за чтение, никому ничего не говоря: журнал ведь был взят из специального фонда. Чтение предстояло нелегкое: пара статей была на немецком, пара – на английском языках. Я одолел их и обнаружил, что П. Н. Тарков не только не понял содержания очень тенденциозных работ, но кое-где неточно перевел заглавия. И я написал статью в том очень популярном тогда тоне, который любил задавать сам Петр Николаевич. Статья называлась «За усиление борьбы с буржуазной идеологией». Она начиналась так: «Советские историки всегда придавали большое значение борьбе с буржуазной идеологией. Однако в настоящее время задачи этой борьбы неизмеримо выросли и приобрели особый смысл. В своем замечательном выступлении на XIX съезде партии И. В. Сталин с исчерпывающей полнотой охарактеризовал реакционный характер современной буржуазии. Это гениальное выступление и исторические решения XIX съезда партии ставят перед нами задачу еще более серьезной, еще более непримиримой борьбы с растленной буржуазной идеологией». Такое начало гарантировало одобрение статьи в любой редакции. Дальше я писал с необходимости разоблачать буржуазных фальсификаторов античной истории и подчеркивал, что редакция ВДИ много в этом отношении сделала. Но в ее плодотворной работе не обходится без ошибок. «Такой ошибкой следует считать опубликование на страницах ВДИ статьи проф. П. Н. Таркова, посвященной обзору журнала “Historia”, выходящего с 1950 года в Западной Германии». Я соглашался с рецензентом, что это «космополитический орган в маршаллизованной стране». Тем более меня не удовлетворял объективистский тон критики П. Н. Таркова в адрес такого журнала. Такой вывод я подкреплял фактическим материалом. Я разбирал статью И. Штрауба «Христианская историческая апологетика в период кризиса Римской империи», показывал ее тенденциозность и восклицал: «Можно ли оценить эту концепцию Штрауба, как “спорную”, как это делает П. Н. Тарков? С нашей точки зрения, взгляды Штрауба бесспорно реакционны, поскольку он проповедует возможность мирного перехода от древности к средневековью и превозносит благую роль католической церкви, содействовавшей этому переходу». Потом я разбирал статью Штира и кричал: «Поистине невероятным является тот факт, что критика взглядов Штира английским историком Уолбенком оказывается несомненно более резкой, чем критика советского профессора П. Н. Таркова, поскольку Уолбенк прямо обвиняет Штира в том, что он находится под влиянием фашистской идеологии». Чуть пониже я писал: «Не сумев разобраться в откровенно враждебной статье Штира, профессор Тарков оказался тем более беспомощным при анализе статьи английского буржуазного историка Г. Т. Гриффиса, в которой позиции автора завуалированы гораздо более тщательно». Далее я подробно разбирал статью «Союз Коринфа и Аргоса» и особенно теорию «конструктивного империализма». Вполне обоснованно звучал мой вывод: «Всего этого не понял профессор Тарков. Апология британского империализма, составляющая политический стержень статьи Гриффиса, осталась неразоблаченной. Именно поэтому разбор статьи Гриффиса в рецензии проф. Таркова следует считать объективистским и поверхностным». Кончал я статейку так: «Рецензия проф. Таркова не вооружает советского читателя на
