далеко выходившее за рамки языка эпохи Платона, всей культуры, философии этого отдаленного времени.
Но ведь в случае теории идей Платона речь шла не только о древности. Мы неоднократно упоминали о «платонистских» объяснениях, бытовавших в философии математики и логики XIX века. И ведь Германа Лотце как раз и относили к лагерю «современного платонизма»! Вот почему его формулировки и мысли имеют отношение к той современной Гуссерлю перекличке с Платоном, которую он принимал во внимание как в случае Лотце, так и в других случаях, постепенно создавая и свое (меняющееся, но неизменно важное для него) толкование «мира идей» и других (релевантных уже феноменологии) мыслей великого Платона. [260]
В четвертой главе 3 книги «Логики» с важным для логики названием «Реальное и формальное значение логического» Лотце снова возвращается к процессу движения познания от представлений к понятиям вообще, формальным понятиям логики, в частности и особенности, т. е. в классификациях того времени – к психологическому и философскому материалу. Но дифференциации уже проступают.
Самое начало – удивительное. Лотце пишет: «Факт восприятия мы признаем, только в отношении дискурсивного мышления мы испытываем недоверие к тому, о чем оно толкует, и главным образом к тому длинному сплетению мыслей, которое удаляет от созерцания и все же развёртывает его (fort-spinnt) с надеждой на результат, благодаря которому оно будет подтверждено позднее» (Ibidem. S. 548 – курсив мой. – Н. М.) Это напоминает, во-первых, восходящий ещё к философии XVII века спор о том, что «достовернее» – чувственные впечатления, созерцание или выводы дискурсивного мышления. Лотце отнюдь не намеревается посягать на значимость мышления и его истин, а также выводов логики. Его задача здесь иная: не отбрасывая в сторону трудности и сомнения относительно «реального значения мышления» (Ibidem. S. 549) (а они то и дело сказываются и в истории философии, и в повседневной практике человека и человечества), все же раскрыть это значение и, главное, увязать его с едиными процессами сплетения чувственности и мысли, с рождением последней, с обособлением и высокой значимостью отвлеченно-формальных, логических подходов к мысли.
В данной связи Лотце плетет такую тонкую, изощренную ткань анализа, что прослеживать переплетение нитей в книге, посвященной другому философу, не представляется возможным. Отмечу только, что дело идет сначала о мире представлений (об их отношении, увязывании в случае, если устанавливается сходство или равенство содержаний двух или более представлений). Такой серьезный подход к теме созерцаний, представлений прежде всего объективно важен и для возникновения, и для содержания учений, идей раннего Гуссерля. А тот факт, чо Гуссерль очень рано начал изучать работы Г. Лотце, подкрепляет наше предположение о том, что разноплановые работы Г. Лотце можно отнести к числу произведений XIX века, повлиявших на возникновение и содержание раннего гуссерлианства.
Исторические экскурсы, подобные предшествующему современному «резюме» творческого вклада выдающего логика, психолога, философа-метафизика – в одном лице – Р. Г. Лотце, для широкого круга читателей могут иметь разве что факультативное значение. (Особенно для тех, которые – пусть и наделенных высокими учеными степенями и званиями – предпочитают, применительно к истории даже своих дисциплин, ограничиваться очень краткими, максимально в пару страниц, «энциклопедическими дайджестами».) А вот для специалистов по истории философских наук, о которых реально шла речь в этом и в других исторических очерках, может стать особенно интересным как раз разукрупнение общей исторической картины – и именно в плане прояснения того, какие именно знания, учения, идеи в их исторической форме проникали в мыслительный мир молодого Гуссерля. Кстати, каждый из нас должен признать и понять, что при огромном объеме проникавшей в сознание и молодых, и далее развивавшихся ученых информации иногда бывает нелегко определить, откуда именно пришли в их мыслительный мир те или иные идеи, устремления, насколько и от чего, от кого именно полученное, усвоенное старое побуждало к преобразованиям, к поискам нового.
Вряд ли можно сомневаться в том, что подобные импульсы были получены также и Гуссерлем от объемного, сложного, тоже новаторского для своего времени учения Лотце, синтезирующего идеи и поиски целого комплекса тогдашних наук.
Наиболее важные современные исследования философии математики раннего Гуссерля
Рогер Шмит (Roger Schmit)
В моей книге читатель найдет ссылки на работу Р. Шмита «Философия математики Гуссерля. Платонистские и конструктивистские моменты в гуссерлевском понятии математики» (1981), которую я отношу к лучшим исследованиям последних десятилетий XX века, посвященных интересующей нас здесь весьма специальной тематике. Для контекста моей книги важно то, что Шмит анализирует не только работы Гуссерля, стоящие в центре нашего анализа, но и ЛИ, ФиТЛ. Обратимся здесь к главам, посвященным ФА и гуссерлевским работам 90-х годов по логике. Но сначала об общей идее, которую Р. Шмит предпослал всему своему исследованию. Она состоит в определении и классификации философско-математических концепций и подходов в соответствии с понятиями «платонизм» и «конструктивизм» в математике.
Оценка у Р. Шмита общего характера и направленности работы Гуссерля – особенно раннего – в философии математики вкратце такова.
В концепции Гуссерля, полагает Р. Шмит, нашлось место «платонистским» элементам (что не означает, разумеется, прямого следования работам Платона и его учеников – речь здесь идет о «платонизме» как специфическом явлении философии математики). Это воплотилось в твердом убеждении, согласно которому математика как наука изучает «объективные» – я бы сказала, супер-объективные – сущности и отношения. А подход Гуссерля, уверен Р. Шмит, надо отнести к области «конструктивизма». Он пишет: «Гуссерлевская первая работа, ФА, целиком находится на почве конструктивизма. Хотя Гуссерль, следуя Кантору, Риману и Гильберту, в своем понимании математики внес в “конструктивную” математику по сути чуждые ей моменты, смысла понятия “дефинитивно-конструктивного” в его мышлении все же нет – как нет и разрыва между “дефинитивным многообразием” (definite Männigfaltigkeit), которое понятийно схватывает бесконечность предметов и положений (Sätzen). А оно остается, согласно Гуссерлю, поддающимся конструированию как в отношении его сущностей, так и в отношении его положений». [261]
Согласно Р. Шмиту, может возникнуть впечатление (и он прав, очень часто оно и возникает, отстаивается в литературе), что по крайней мере «Пролегомены» (I том ЛИ), не говоря о ФиТЛ, построены на объективистско-платонистском фундаменте, в том числе и в понимании математики. «Что это не так, – пишет Шмит, – показывают манускрипты, в которых обсуждаются парадоксы, возникающие в учении о множествах. Здесь на первый план снова выступает конструктивистское ядро гуссерлевской философии математики. Абстрактную дефиницию множеств, которая лежит в основе учения о множествах Кантора, Гуссерль делает ответственной за возникновение парадоксов; названные манускрипты
