руки сразу узнают клавиши, плечи — волны. — Бесполезной — все ошибки за*ново, как будто бы никогда не
расшибался — и это уже можно проследить в короткой нашей, в короткой
Вашей жизни: от чего Вы в жизни излечились, чему — научились? Ни от чего. Ничему. И
вся я к Вам этому — живой пример.
В который раз? И разве я не знаю, что всё кончается, и разве я верю, что (это во мне к Вам) когда-нибудь кончится, когда-нибудь меня отпустит, что я от Вас — опустею: стану опять пустым — и холодным и свободным домом: domaine’ом? [1760]
Ведь стоило Вам только подать мне знак — так ивы на краю дороги подавали мне в летящее окно — знак — как я на этот ивовый знак — вся ринулась, ринулась, кинулась, зная всё и не веря — ничему.
_____
В жизни с этим делать нечего, и Вы это знаете. Давайте вместе нежить: действенно, воинствующе, победоносно.
_____
Мой перстень был: сплошь ровный серебряный широкий с серединной лилией — по бокам по кресту — вокруг (всего пальца) розы. И он никогда уже не станет моим.
_____
9-го августа 1936 г., понедельник.
Если бы можно было запустить руку в душу — как в море — Vous retireriez Votre main pleine de Vous [1761].
Не удивляйтесь. Если распределить всё это но годам нашего незнакомства (с Вашего рождения или даже с того часа, когда Вы впервые подошли ко мне на одном из моих чтений) — вышло бы вполне нормально, а сейчас Вы всё это получаете сразу — только не пугайтесь и не подломитесь и не усумнитесь.
_____
Сколько сказок бы я Вам рассказала, если бы мы были вместе! Сколько — M*rchen meines Lebens! [1762]
Над пылающим лицом:
Тем, с глазами пьющими.
Сколько песен шепотком
Спето, петель — спущено! [1763]
(Это о Царице с ее раненым: «Мой раненый» — помните?) [1764].
Нам с Вами эти дни (с получения мною Вашего первого письма, а может быть — и с его написания) нужно было бы жить вместе, не расставаясь — с утра до вечера и с вечера до утра — ведь всё равно, как эти пространства между — называются!
_____
Никогда никто к Вам так всем существом не шел, как я сейчас. Так только море идет — всем собой. (Прилив.)
_____
Ваше письмо (последнее) лежит у меня во Втором Фаусте: спит в нем, обнятое гётевским восьмидесятилетием — и всею игрою тех Нереид и Наяд [1765]. Это Ва*ш дом, Вы в нем живете. Сколько у Вас сейчас домов, кроме бернского: я, моя тетрадь, мой замок, Второй Фауст. Какой Вы сейчас любимый и сохранный — если бы Вы знали!
Раз мы всё равно не расстаемся (я говорю мы, п<отому> ч<то> иначе нет ничего, т. е. обычное: я и ein Idol [1766]) раз мы всё равно не расстаемся — бессмысленно не быть вместе.
Но я бы хотела быть с Вами совсем без людей, совсем одна в огромной утробе — за*мка — и нам прислуживали бы руки, как в сказке Аленький Цветочек [1767]. — Хочешь? — И я знаю, что к нам, привлеченные чистотой и жаром, пришли бы все прежние жители этого за*мка, все молодые женщины, и все юноши (я тебе скоро пришлю их портреты: я их для тебя украла) и все бабушки в чепцах и прадеды в халатах, и любили бы нас, и мы бы царили над ними и, в конце концов — незаметно перешли бы к ним в стены и когда пришли бы другие — никого бы не нашли.
_____
Я хочу с Вами только этого, только такого, никак не называющегося, не: сна наяву, сна — во сне, войти вместе с Вами в сон — и там жить. Потому, что Вы тоже пленный дух [1768], как я, — не дух (духовность) a ein Geist: ein Gast [1769]. Я это знаю, поняла по первому зову.
_____
(Всё еще 9-го, понедельник).
Нынче, открывая дверь в свою заведомо-пустую комнату, я на секунду задержалась на пороге с мысленным вопросом: — Можно? — И удивиться не успев (на свою рассеянность) поняла: она до того заселена Вами, что если меня в ней нет, то в ней, конечно — Вы.
_____
Я не люблю детского общества: грубо, мальчишески и девчончески-профессионально, громко, и если я гуляю с детьми, то всегда внутренне-насильственно — а нынче я и внутренно согласилась, из соображения: — Раз я иду с другим, то естественно, чтобы и Мур шел с товарищем. И только потом установила, что я ни с кем не иду.
_____
До Вашего письма я все время переводила Пушкина — целыми потоками — лучшие его стихи [1770]. (Когда-нибудь пришлю — или прочту.) С тех пор — ни строчки. Сейчас я думаю о Вас: думаю — Вас. Это очень серьезное занятие (Бедный Р<ильке>! Мне одна люба*я, любезная французская дама рассказывала: — Il nous lisait toujours ses *crits fran*ais, en nous demandant * mon mari et * moi (муж — корректный морской офицер-француз) — si c’*tait assez clair. Un jour il nous lit: — Cette femme a les mains sur les genoux. Elle ne bouge pas. Elle pense un enfant. — * un enfant? Non, non, elle pease un enfant. C'*tait lui qu’elle pense et non pas * lui. — Mais c’est absolument impossible en fran*ais, cher Rilke, personne ne comprendrait, on prendrait *a pour une erreur d’impression. On peut probablement dire *a en allemand, mais en fran*ais (NB! Прерываю: si on peut dire en allemand, c’est qu’on peut le sentir en allemand, car: «sie denkt ein Kind» n’est pas plus dit en allemand qu’en fran*ais… Toute la diff*rence est que le lecteur allemand croit le po*te sur parole, l’honore et la suit dans chacune de ses particularit*s, tandis que le lecteur fran*ais — le juge.) Тогда, Р<ильке>, жалобно: Alors, Vous dites — c’est absolument impossible? Incompr*hensible? Absolument. — Alors il ajouta — * —
Et moi je n’ajoute rien. Je Vous pense. Et un jour — nous en recauserons [1771].
_____
10-го августа 1936 г., вторник.
Когда я нынче думала о комнате, в которой мы бы с вами жили, и
