Ни милиция, ни НКВД не могли справиться с этими разбойничьими шайками. А песни о Мурке распевались по всей стране. Особенно молодежь любила их петь. Взрослые же считали эти песни вульгарными и запрещали их петь детям. Язык песен был, конечно, непристойным, насыщен разными блатными выражениями и похабными словечками. Тем не менее, молодежь увлекалась ими. В них также было немало критики в адрес советской власти. Но, главное, образ Мурки был окружен каким-то ореолом геройства и романтики. Даже ее смерть стала предметом целого ряда песен. В одной из них говорилось, что Мурка влюбилась в молодого милиционера. Он был идеалист и предан советской власти. Он сумел убедить ее в том, что ее жизнь была не только непристойной, но и вредной всему народу. И вот из-за этой любви Мурка предала своих соратников и променяла свою роскошную жизнь, полную риска и приключений, на скромную судьбу простой рабочей девушки. Ее ближайшие друзья в одно прекрасное утро подкараулили ее и убили, приговаривая:
Ты зашухерила всю нашу малину,
А теперь маслину получай…
Но и без Мурки банды продолжали свое дело. Во время нашего переезда в Никополь — новое назначение отца — машинист вдруг прошел по вагонам, выкрикивая:
— Закрывайте окна, приближаемся к станции О.! Закрывайте окна, приближаемся к станции О.!
Этот крик разбудил всех уснувших или задремавших: одно за другим, окна с шумом начали захлопываться. При этом каждый скорее хватал свои чемоданы и отодвигался от окон. Было известно, что банды забрасывали специальные крюки в открытые окна и вытаскивали все, что попадалось. Даже людей иногда вытаскивали. Но на этот раз все обошлось хорошо, и мы благополучно проехали эту опасную станцию. В Никополе мы выгрузились.
Сегодня 15-е мая — десятилетие кончины моего отца. Я пишу эти строки и вижу его совсем еще молодым, красивым, веселым. Он всегда был окружен друзьями. Часто под рюмку они вспоминали прошлое.
Бойцы вспоминают минувшие дни,
И битвы, где вместе рубились они…
Отец пережил две войны. В гражданскую войну он отличился на фронте и получил награду и почетное звание «Красного партизана». Во Вторую мировую он был призван «защищать родину» из Сибири, куда его та же родина сослала как «врага народа». Но он и там выслужился: его ранили на фронте в Прибалтике, где, между прочим, погиб также и его брат, наш дядя Федя. Отец пролежал в госпитале год, все не хотел, чтобы ему ампутировали ногу. Но ногу все же пришлось отрезать. Он вернулся домой, и с одной ногой, как «инвалид Отечественной войны» прожил еще 30 лет… Сегодня день его кончины. Я думаю о нем, и на меня находит безумная печаль. Ему еще не надо было умирать. Он мог бы еще долго жить. Но советские неопытные доктора, молоденькие девушки, которых массами выпускают из мединститутов, как теплые булочки из печки, не могли установить, что с ним. Они не определили, что у отца двигался камень из почки, причиняя боль, которой его сердце не выдержало…
Но теперь мы в Никополе. В новом кирпичном доме, похожем на барак или казарму, нам дали две комнаты. Напротив нас жил главный редактор местной газеты. Во второй половине дома находилось бюро отца и его сотрудников. Недалеко от дома возвышалось большое красивое здание школы, выстроенное немецкими архитекторами по последней моде. Нина и я посещали эту школу. Все это было в быстро растущей новой части города.
Мы очень скоро подружились с нашими соседями. Особенно отец и главный редактор газеты стали неразлучными. Как только один приходил с работы, сразу же появлялся и другой, нередко с четвертушкой. Их разговорам не было конца. Иногда сосед заходил к отцу даже ночью, когда все другие уже спали. Тогда они сидели далеко за полночь и долго еще разговаривали. Но иногда я просыпалась и сквозь полусон слышала, как наш сосед ругал советскую власть. Были случаи, когда он даже с работы приходил под хмельком. Тогда он не только сильно стучал дверью, но и громко декламировал «Оду свободе» Пушкина. А наутро его жена и мама сходились и советовались, что им делать. Они боялись, что их разговоры о политике и советской власти может кто-то подслушать. Тогда, конечно, всем им крышка. Но как-то Бог миловал и ничего не случилось.
Мне нравились занятия в нашей школе. После уроков я часто оставалась для участия в кружках самодеятельности — танцы, театр, гимнастика. Однажды отец спросил меня:
— Ты бы хотела посещать балетную школу?
— Я и так занимаюсь в школьном балете, — ответила я.
— Нет, настоящую балетную школу, — сказал он. — Городские власти решили создать балетную школу. Для этого выписана настоящая балерина из Москвы, чтобы преподавать. Не каждый может поступить туда. Но если ты хочешь, я тебя запишу.
— Ну хорошо, запиши.
Так через пару недель я стала учиться в настоящем балете. Теперь нас учила профессиональная балерина из московского Большого театра. Но преподавание в балете мне сначала совсем не понравилось. Первые два месяца мы ничего не делали, кроме разных упражнений и ходьбы.
— Ходить! — стонали мы, — как будто мы не можем ходить!
О том, что надо знать, как ходить и как стоять, прежде чем танцевать, мы, конечно, не имели ни малейшего понятия. Эта подготовка занимала большую часть времени, и только после двух месяцев мы начали изучать некоторые танцы.
Наш балет состоял из двух групп. В балете были, главным образом, дети партийных и высших служащих города. Хотя мой отец не был в партии и не принадлежал к высшим руководителям города, по своей работе он часто имел с ними разные дела, и его знали, как хорошего специалиста, поэтому он мог пользоваться некоторыми привилегиями. Этому также содействовало его чисто пролетарское происхождение и отличия во время войны.
В каждой группе выстроены мы были по росту: самая высокая девушка шла в начале. В первой группе примой была Алла, красавица, дочь местного видного партийца. Во второй группе первенство вела Маня, дочь заведующего универмагом. Я, как самая маленькая, плелась в хвосте. С Маней мы подружились. Когда группа танцевала в обратную сторону, то первой бывала я. Я не только была маленькой, но ко всему и довольно некрасивой: красноволосая, с веснушчатым лицом. Моя худоба и все остальное никак не подходили к обществу этих красивых девушек. Даже дома, когда я кому-нибудь надоедала, меня называли «рыжая команда». А на улице, когда я проходила мимо ватаги ребят, они кричали мне вослед:
— Рыжий красного спросил: чем ты бороду красил?
— Я ни краской, ни замазкой, я на солнышке лежал…
Иногда мне было обидно. Но вопреки всему я решила стать успешной танцовщицей. Порой мне даже казалось, что балерина поставила меня в самый хвост именно потому, что я была некрасивой. «Чтоб меня не видно было» — думала я. Мне же хотелось доказать, что и некрасивые девушки могут хорошо танцевать. Поэтому я начала особенно тщательно упражняться.
