Мне нравились занятия в нашей школе. После уроков я часто оставалась для участия в кружках самодеятельности — танцы, театр, гимнастика. Однажды отец спросил меня:
— Ты бы хотела посещать балетную школу?
— Я и так занимаюсь в школьном балете, — ответила я.
— Нет, настоящую балетную школу, — сказал он. — Городские власти решили создать балетную школу. Для этого выписана настоящая балерина из Москвы, чтобы преподавать. Не каждый может поступить туда. Но если ты хочешь, я тебя запишу.
— Ну хорошо, запиши.
Так через пару недель я стала учиться в настоящем балете. Теперь нас учила профессиональная балерина из московского Большого театра. Но преподавание в балете мне сначала совсем не понравилось. Первые два месяца мы ничего не делали, кроме разных упражнений и ходьбы.
— Ходить! — стонали мы, — как будто мы не можем ходить!
О том, что надо знать, как ходить и как стоять, прежде чем танцевать, мы, конечно, не имели ни малейшего понятия. Эта подготовка занимала большую часть времени, и только после двух месяцев мы начали изучать некоторые танцы.
Наш балет состоял из двух групп. В балете были, главным образом, дети партийных и высших служащих города. Хотя мой отец не был в партии и не принадлежал к высшим руководителям города, по своей работе он часто имел с ними разные дела, и его знали, как хорошего специалиста, поэтому он мог пользоваться некоторыми привилегиями. Этому также содействовало его чисто пролетарское происхождение и отличия во время войны.
В каждой группе выстроены мы были по росту: самая высокая девушка шла в начале. В первой группе примой была Алла, красавица, дочь местного видного партийца. Во второй группе первенство вела Маня, дочь заведующего универмагом. Я, как самая маленькая, плелась в хвосте. С Маней мы подружились. Когда группа танцевала в обратную сторону, то первой бывала я. Я не только была маленькой, но ко всему и довольно некрасивой: красноволосая, с веснушчатым лицом. Моя худоба и все остальное никак не подходили к обществу этих красивых девушек. Даже дома, когда я кому-нибудь надоедала, меня называли «рыжая команда». А на улице, когда я проходила мимо ватаги ребят, они кричали мне вослед:
— Рыжий красного спросил: чем ты бороду красил?
— Я ни краской, ни замазкой, я на солнышке лежал…
Иногда мне было обидно. Но вопреки всему я решила стать успешной танцовщицей. Порой мне даже казалось, что балерина поставила меня в самый хвост именно потому, что я была некрасивой. «Чтоб меня не видно было» — думала я. Мне же хотелось доказать, что и некрасивые девушки могут хорошо танцевать. Поэтому я начала особенно тщательно упражняться.
Через полгода наша балерина, как мы все ее называли, обратила на меня внимание. Она заметила, что я легче всех могла делать самые трудные упражнения и па, и часто ставила меня в пример другим. Затем она объявила, что группу теперь будет вести самая маленькая. Не знаю, что мне помогло выделиться, мое упорство в занятиях или моя «беспутность», как говаривала иногда бабушка Мария. Она имела в виду то, что я «гоняю» по двору, лажу на деревья или целыми днями пропадаю на Днепре без еды.
А через год занятий наша руководительница решила выпустить нас на сцену городского театра, чтобы таким образом показать городскому совету и всем жителям результаты ею созданного балета. Выбраны были два танца, русский и африканский. Наше выступление назначалось после представления маленькой пьесы, которая ставилась однажды вечером в местном театре.
Костюмы должен был готовить каждый сам. Для их изготовления или покупки балет не имел средств. Город оплачивал только балерину. Она объяснила нам как делать костюмы, и несколько недель до начала выступления все занимались шитьем. Для африканского танца костюм был прост, материи не надо было много. Но для русского боярского танца нужна была красивая парча и разные блестящие украшения. У нас ничего не было. В магазине кое-что было, но дорого. Пришлось звать на помощь бабушку Марфу из Запорожья. Она прислала некоторые свои «старомодные» юбки и блузки, из которых мама пошила мне роскошный костюм.
Наконец настал долгожданный день нашего первого выступления. Зал был переполнен. В первых рядах сидели, конечно, большие шишки города, а дальше — зрители. Среди них, где-то в середине зала, были и мои родители. В маленькой комнате за кулисами мы переодевались. Наша балерина нервничала. Она бегала от группы к группе и говорила:
— Если представление удастся, то школа получит деньги, на которые мы сможем купить костюмы для наших дальнейших выступлений.
Как раз перед выходом на сцену я вдруг почувствовала, как у меня дрожат колени. Я не могла их удержать. Но грянула музыка, и я впереди группы выскочила на сцену. И вдруг все преобразилось: не было больше дрожания колен; музыка, танец, зал, люди, — все слилось в одну чудесную мелодию. Я ничего не видела вокруг, только двигалась как очарованная в такт музыке. Я не помню, как мы опять очутились за кулисами. Гром аплодисментов отрезвил меня. Они не прекращались, и нам пришлось повторить африканский танец. Тогда наша балерина схватила меня за руку и вывела на сцену обе группы. А зрители все хлопали и хлопали. Лицо нашей балерины сияло. А дома мои родители не скрывали своей гордости:
— Ну, рыженькая, ты довольна? — говорил отец.
Я, конечно, была довольна.
Но работа в балете продолжалась еще упорнее. Теперь мы давали представление каждые два месяца. А после двух лет занятий — так говорила наша балерина — каждый из нас имеет право сдавать экзамены в высшую балетную школу, в Киеве или в Москве. Я не знаю, кто из нас поступил учиться дальше. Через два года мои родители опять переехали в другое место, куда отец был направлен на работу. А много-много лет спустя я прочла фамилию Мани в одной иностранной газете. Она принадлежала к труппе балета, который давал гастроли в Лондоне. Во время нашего пребывания в Никополе Маня и я тесно дружили. Благодаря этой дружбе наша семья не раз была снабжена нужными вещами. Так как Манин отец был заведующим универмагом, мы могли кое-что купить «по блату».
— Завтра будут продавать галоши, — шепнула мне однажды в школе на переменке Маня. — Если вам нужны, приходи после обеда к нам. «К нам» значило в универмаг, который по этому поводу был закрыт до после обеда — продавщицы сортировали галоши. Я, конечно, сообщила эту новость дома и, получив деньги, отправилась сейчас же к Мане. Через задний ход мы вошли в отдел обуви. В этот важный день даже отец Мани был там. Она подошла к нему и, указывая глазами на меня, начала ему на ухо что-то говорить. После этого нам было отложено четыре пары галош разных размеров. А на дворе, еще до открытия магазина, собралась огромная толпа людей. Когда магазин открыли, эта толпа так рванулась внутрь, что все прилавки затрещали и отодвинулись к стенам. Продавщицы испугались — их чуть не раздавили — и убежали внутрь магазина в другие комнаты. Отец Мани вызвал милицию. Только после ее прихода был более или менее установлен порядок: прилавки отодвинули на место и в магазин начали впускать только по нескольку человек. Чтобы всех лучше видеть, продавщицы стали на прилавки, а Маня и я подавали им нужные размеры. Целый лес рук, толстых и тонких, смуглых и белых, протянулся им навстречу. Продажа была окончена через два часа. Но далеко не все получили галоши. Люди расходились ругаясь.
