(здесь: прослушивания мелодии. –
Н. М.) – иногда не позволяет ожидать или требовать чего-то нового – как это бывает в случае завершенного предложения. Наполовину написанное слово, незаконченная часть предложения или даже отрывка… пробуждает ожидание, которое остается неудовлетворенным, – подобно тому, как если бы мы приступили к обеду, а после супа нам не подали бы ничего другого. Движение звуков, которое начинается, но не полностью завершается, имеет характер чего-то незавершенного, недостаточного» (Husserl, 1893:270).
Здесь перед нами типичный пример именно гуссерлевского анализа той обширной сферы, которая в философии традиционно именовалось чувственностью, чувственными восприятиями. Особенность гуссерлевского анализа в том, что из него не вычеркиваются (как это бывает в абстрактной гносеологии, тем более в логике), чисто психологические оттенки (ожидание, удовлетворенность и т. п.). И делается это, как мы убедимся, вполне целенаправленно, а не по недосмотру.
Д. Мюнх специально разбирает этот – для многих авторов (скажем для Фреге) совершенно недопустимый гуссерлевский уклон – в небольшом раздельчике рукописи – (4.3.2. Интенция и чувство неудовлетворенности).
Важный для нас реальный исторический факт состоит в следующем: в это относительно ранее время (по моему мнению, ещё до спора собственно о психологизме и даже до широкого распространения самого этого термина) уже реально зарождались размежевания касательно практического обращения – в философии – с психологическим материалом.
Подход раннего Гуссерля имеет – в этом отношении – вид уже избранной и далее реализуемой ориентации. Иными словами, он готов (и уже в какой-то форме опробовал этот путь в ФА) включить в свое философско-математическое, гносеологическое, логическое исследование также и психологический материал – с конкретной целью специально прояснить моменты генезиса, относимые в данном случае к исследованию происхождения (Ursprung) в сознании математических понятий.
В более поздних спорах – тогда уже в контексте разгоревшейся борьбы психологизма и антипсихологизма – разные позиции столкнулись, как известно, как антагонистические (даже породившие, в частности, запрет на внесение в логику психологического материала). Здесь мы пребываем в историческом моменте первоначального размежевания позиций. И приходится отмечать известную историческую исследовательскую смелость Гуссерля (вчерашнего ученого-математика), дерзнувшего соединить – и достаточно доказательно, органично, притом самостоятельно – вызревающее понимание «философии как строгой науки» с достаточно хорошим владением психологическим материалом. И если Гуссерль не стал, по примеру своего учителя Ф. Брентано, также и психологом-исследователем, то он и не упустил возможности опереться в возникавшей феноменологии на те достижения тогдашней продвинутой (advanced, как говорят сегодня) психологии – в том числе и на дальнейшем пути выработки уже целостного, оригинального феноменологического подхода к исследованию сознания.
От Д. Мюнха, впрочем, уже в его время тоже потребовалась определенная исследовательская отвага. Почему же? Все дело в том, что спор о психологизме даже к концу XX века всё еще сохранялся в памяти. Но какими были эти воспоминания? Важно точнее разобраться в этих, не таких уж и далеких от нас констелляциях – как представляется, не имеющих статуса тщательных исследований соответствующих фактов истории, а скорее ходячих символов веры. Какие образы борьбы, в самом деле разгоревшейся к концу XIX века, были наиболее распространенными уже к концу века двадцатого? Коротко ответим на этот вопрос.
Само реальное размежевание психологизма и антипсихологизма (очень быстро, в масштабах истории – чуть ли не за пять лет – пробежавшее ряд различающихся стадий) по существу ещё не стало, даже к концу прошлого столетия, предметом действительно кропотливого и объективного историческо-научного и историко-философского изучения. (Полагаю, что в России даже в наше время, без малого через 20 лет с начала XXI века, оно ещё ждет такого анализа.)
Но зато как бы зацементировалось (в литературе и дискуссиях на эти темы) противостояние двух крайних позиций, у сторонников которых была как бы и разная историческая память.
Для одной, уже очень мощной теперь прогуссерлевской группы Гуссерль оставался выдающимся, даже великим философом, чье развитие – в том числе и раннее, по крайней мере с 80-х годов XX столетия – подверглось основательному изучению. (Здесь, в первой книге, еще не освящен вопрос о том, как сами феноменологи к настоящему времени конкретно расценили непростое участие Гуссерля в споре о психологизме – эти проблемы намечаю конкретно исследовать во второй книге моего сочинения.)
Но даже и ко времени написания Д. Мюнхом его работы не только не угасла, но даже была по-своему ревальвирована (преимущественно логиками, особенно специалистами по математической логике) идеология с такими центральными идеями:
1) в споре Гуссерля и Фреге как бы на все времена правым считался Фреге.
Что до Гуссерля, то постулировали его несомненную изначальную неправоту, правда, несколько смягчаемую такими оговорками: именно Фреге сначала вывел Гуссерля на достойный путь, побудив его не только выбраться из «болота психологизма», но и стать активным антипсихологистом. Впрочем, далее, как считали сторонники Фреге, он всё-таки не остался на верном пути I тома «Логических исследований». Одной из частных идеологем было – возможно, по неосведомленности – создаваемое именно логиками (чаще всего фрегеведами) столь же стойкое, сколь и ложное впечатление, будто бы жесткий фрегевский запрет на любое использование (при логической работе) психологического материала побудило Гуссерля в том же I томе «Логических исследований» полностью-де отречься от всякого подобного уклона. Поскольку даже ко времени написания книги Д. Мюнха такие идеологемы логиков всё еще были ходячими (чему есть много подтверждений), от Мюнха, как сказано, тоже потребовались и немалая отвага, и именно незаурядная научная информированность для защиты концепции, которая соответствовала реальным историческим фактам.
Но и то надо отметить (повторю это в других словах), что преодоление идеологем-предрассудков в отношении гуссерлевского якобы беспробудного (если бы не окрик Фреге) психологизма к концу XX века только-только началось. И они, увы, не преодолены и сегодня…
Возвратимся к тому, как Д. Мюнх презентировал суть и перспективное значение рассмотрения тематики интенции и интенциональности в ранних текстах Гуссерля. «Для развития гуссерлевской интерпретации понятие интенции, – писал Д. Мюнх, – имеет особое значение, ибо здесь – первая публикация, в которой интенция коррелятивно увязывается с её исполнением» (Ebenda. S. 143). Подобные замечания Мюнха очень ценны для научного, стало быть, вполне конкретного гуссерлеведения. Эта частная ремарка отсылает интересующихся к одному действительно важному конкретному аспекту зрелой интенциональной теории Гуссерля, а именно к различению интенции как таковой (т. е. самого намерения развернуть интенциональный анализ) и тех последующих шагов анализа, когда имеет место действительное «осуществление» (Erfüllung) того или иного интенционального замысла. Что касается разбираемого у Мюнха Манускрипта 1893 года (где тема развёртывается на примере восприятия мелодии и восприятия вещи, Dingwahrnehmung), то он действительно характерен для понимания исторического процесса становления приемов и форм интенциональных исследований Гуссерля, начиная, как мы теперь
