— Где я должна стоять?
— Где-нибудь еще.
Наталья бросает раздраженно:
— Где „где-нибудь еще“, когда кровати стоят вдоль стен, а посередине огромный стол? — И, уже смеясь, добавляет: — А если бы она подошла к окну, ее бы немедленно расстреляли без предупреждения?
Он тоже смеется:
— Вы можете подходить к окну. Я не буду стрелять, пока вы не сядете на подоконник. — Он уходит, смеясь.
После обеда камера 36 погружается в сонливое состояние полного бездействия. Екатерину берут на допрос. Когда ей велят приготовиться, она повязывает на голову черный платок, как это делают русские крестьянки, и поворачивается к окну. Как бледна кожа на ее лице! Но щеки слегка розовеют. Она смотрит на видимый нам клочок неба, и глаза ее полны слез. Не печали, боли или плохого предчувствия или беспокойства, но светлые слезы восторга. Когда за ней приходят, она поворачивается так, что я на мгновение вижу ее лицо, и мимолетно улыбается. Лучистость этой прекрасной улыбки поражает меня, я отворачиваюсь к стене, чтобы никто не заметил моего состояния.
Снова камера полна сострадания. Даже Эмма присоединяется к нам. Мы сейчас все одно. Екатерина отсутствует долго. Когда она возвращается, ее лицо так светло и лучисто, что надзиратель не может удержаться от того, чтобы искоса не поглядывать на нее, пока вводит ее в камеру. Она идет к кровати, ложится и видно, что пытается сдержать чувство, переполняющее ее. Спустя несколько часов она подходит и садится на мою кровать.
— О, какая радость, как велика моя радость! — шепчет она. — Как мне отблагодарить Бога за Его милосердие? Мое несчастье пришло ко мне в день его величайшего страдания. Какая великая милость ко мне!
Ее глаза снова наполняются слезами.
— Великая Пятница, день Его смерти. Как мне отблагодарить Его? Как должна я благодарить?
Проходит суббота. В воскресенье наш утренний чай крепче обычного. Зоя говорит:
— Нам напоминают, что сегодня Первое мая.
А Екатерина шепотом:
— Это сам Христос напоминает нам о Своем Воскресении.
В этот день в камере разрешают открыть окно.
Дни становятся заметно длиннее, даже в нашей камере это чувствуется. Однажды утром мы решили, что гимнастика пойдет нам на пользу. Зоя удивительно гибкая. Она может пройти на руках всю камеру. Я знаю лишь одно движение, которое каждое утро многие годы повторяю. Я поднимаюсь и стою на плечах и почти на шее, а ногами совершаю различные „па“ во всех направлениях. Это не трудно, но выглядит впечатляюще. Наташа знает несколько дыхательных упражнений. Из всего этого мы выбираем то, что нам всем подходит, составляем серию упражнений, которые и повторяем каждое утро.
Екатерина не принимает участия в наших занятиях из-за возраста, и Эмма очень редко к нам присоединяется. Ее часто берут на допросы, и после них она довольно хорошо к нам относится некоторое время. Есть что-то неестественное в этом периодически появляющемся дружелюбии, и это заставляет нас думать одно и тоже. Мы ничего не говорим друг другу, но мы все с ней осторожны. Однажды, когда Эммы нет, Екатерина заговаривает об этой нашей муке.
— В каждой группе мучеников должен быть Иуда, — говорит она, — это устанавливает некое равновесие. Он не посторонний.
Зою тоже часто берут на допросы. Каждый раз она возвращается бледная, молчаливая. Если бы новая трагедия не вошла в ее жизнь, она стала бы женой Михаила. Только Екатерине она что-то рассказывает.
Однажды перед обедом в камеру приводят еще одну женщину. Наша первая мысль: „Где ей поставят кровать?“ Она маленькая, с очень черными волосами, густыми и вьющимися. Ее большие черные глаза смотрят отчужденно, как-то дико из-под бровей, сходящихся на переносице. Ее арестовали неделю тому назад недалеко от Ленинграда. Она, ее муж, молодой ученый, и двое детишек жили там два года около его лаборатории. Она просто больна от всего, что произошло. Она сидит на кровати Екатерины, снова и снова говорит, что это она виновата во всем, что она погубила своего мужа, которого любит, и будет виновата в смерти ребенка. Ее муж очень близорук, у него специальные очки, и он видит только в очках. А у Екатерины отобрали очки. Ее речь становится все более бессвязной. Наконец, мы поняли, что она написала своему дяде за границу и попросила прислать какие-то витамины для своего ребенка. Он послал их через друзей. Он прислал шерсть и консервированное детское питание. „А теперь они говорят, что мы шпионы! Павел шпион! Он не знал даже об этой посылке“.
Мы потерянно смотрим друг на друга. Это было невыносимо, но как мы могли остановить ее? К счастью, вошли с одеялом и подушкой два надзирателя…
Поздно ночью Соню уводят на допрос. Ее почти приносят обратно, приходит врач. Она дышит прерывисто, глаза ее расширены. Ей вводят какое-то лекарство, делают компресс. Ее начинает трясти. Ей приносят еще одеяло и бутылки с горячей водой. К рассвету она успокаивается, мы засыпаем.
Время идет. Екатерина знает день и число, потому что каждый день — день какого-нибудь святого. Мы называем ее „наш календарь“. Сегодня 15 июля, и меня не допрашивали с тех пор, как появилась Зоя. Наташу вообще еще не брали на допрос. Она получила деньги от мамы. И другие тоже. Кроме Зои. Ее семьи здесь нет, а Михаил… кто знает?
Однажды вечером Эмма возвращается с допроса раньше, чем обычно, и явно в приподнятом настроении. Она собирает вещи. Я понимаю, что происходит. Она решилась пойти на сделку. Она выйдет из тюрьмы завтра или послезавтра, или спустя несколько дней. Кто-то от нее отвернется, но это будут люди настолько преданные современным порядкам, что никакое ГПУ ими не интересуется. С кем-то она будет говорить, и в тюрьмах сгинут новые жертвы. Но ее дети пойдут в школу, мать получит какую-то пенсию, она сама — хорошую работу.
Утром она снова перебирает свою одежду и тщательно одевается. Берет книгу и не может читать. Ее глаза сияют, на щеках румянец. Неужели они обманули ее? В концлагерь? Она не говорит с нами, только скупо отвечает на вопросы. Наконец дверь отпирается. Да, это вызывают Эмму. Спустя несколько минут нам велят собрать ее вещи. Освобождают? Признали невиновной? Переводят в другую тюрьму? Или — расстреляют? Я молчу. Зоя тоже. Мы переглядываемся. В мгновение понимаем друг друга. Все совершенно ясно тому, кто смотрит и видит.
Вечером, когда наше окно открыто, Екатерина садится на мою кровать, Наташа ложится поперек ее, Соня лежит на своей кровати лицом к нам и Зоя садится около нее. Екатерина рассказывает шепотом о святых России. Она говорит о св. Серафиме, который жил в лесах около Сарова сто лет назад в домике, построенном им самим почти без инструментов. О том, как однажды три бандита ворвались к нему, когда он молился, и потребовали, чтобы он помог им в чем-то, а он ничего не мог сказать, кроме слов молитвы. Они избили его и оставили. „Он все знал, Серафим Саровский. Он знал, что Россия придет к этому. Он знал, что тот, кто предал свое наследие, должен страдать. Но с помощью Христа из всего этого хаоса родятся люди, которые будут чисты и бесстрашны. Они с мужеством смогут смотреть в глаза жизни и в глаза смерти“. — Маленькая черная фигурка с лучистым лицом — настоящий предвестник этого времени. Она продолжает: „Из этих чистых и бесстрашных людей выйдут люди святые, живущие в мудрости и любви, и среди них появится человек, и сам Христос укажет на него и сделает его царем. Царем Святой Руси милостью Божией“.
