Киселеву воссоединиться с Богом, с Христом.
Но для воцерковления и примирения с христианством не надо вовлекать в этот процесс другого, реального и несчастного человека. В надмирные устремления к Богу приходят в одиночестве и путем аскезы. А Коваленский эгоистически и, в сущности, подло потревожил стареющую Киселеву. Зоя Васильевна по его наущению даже хотела разменять тесную квартиру на Пресне, но ее родители не согласились, и Коваленский переехал жить в Лефортово к своей давней поклоннице, где я у него бывал. Все эти брачные экзерсисы он проделывал не в 20 и не в 30 лет, а почти в 60, что довольно странно. В Лефортово он написал том своих мемуаров, которые его сожительница с дочерью сожгла после его смерти, от страха перед КГБ, которое прослушивало их телефон. Так что его творчество сжигали дважды — на Лубянке и в Лефортово. Киселева не сожгла бы его архив. Литературно это был очень изощренный человек. Перед смертью он передал мне довоенный цикл «Отроги гор», случайно уцелевший у знакомых.
Кличка в КГБ — «Аббат».
Приведу примеры моральной гибели двух молодых прихожанок из Киселевской общины. Дочь крупного историка осталась без родителей, неудачно вышла замуж, родила ребенка и развелась. Семья стала ее травить. Это должна быть отдельная глава о том, как бывшие люди, терпя унижении от большевиков, отыгрывались на своих домашних. В целом я очень плохого мнения о потомках дворян, оставшихся в Совдепии — у многих из самосохранения вылезли отовсюду рога и копыта, и они стали намного ужаснее тех удачливых советских евреев, которым они завидовали и ненавидели. Эту разведенную женщину, при моем участии, Киселева устроила в один московский музей, и она стала хорошим реставратором икон. В музее заправляли сергиане, и она стала ходить в их храм и боялась заикнуться, что была из семьи катакомбников. Это было запуганное создание, и радовалась, что смогла кормить ребенка — дома ее травили за каждый кусочек. А фамилия у них у всех довольно известная. И отец ее — автор хороших книг. Другая молодая женщина, у которой была очень красивая мать из белой офицерской семьи, неудачно вышедшая замуж за мерзкого человека, который довел ее до петли, морально погибла при мне. Отец, поганый старикашка, выдал ее замуж, тоже за лысого злобного старика, который ее страшно ревновал и караулил. Старик-отец и старик-муж ее полностью поработили. А она была верующей, любила музыку, Данте, литературу, живопись. Она стала сломленным человеком, погрязшим в комплексах. Вообще, советская жизнь — злобная камнедробилка, где роль камней играют советские люди, превратившиеся за годы советской власти в моральных уродов, которых надо избегать, как прокаженных.
Когда отец женился, то между ним и непоминающими образовалась трещина — из песни слова не выкинешь.
Там была, например, большая рукопись «Губернаторы России», где Илья Михайлович описал всех губернаторов двух последних царствований вплоть до февральской революции.
Моей матери.
Может быть, Егору Гайдару, или отнести их в Московскую хоральную синагогу?
Александра Васильевна была умная, очень волевая, агрессивная истеричка, помешанная на Второй мировой войне и на возвеличивании генералов Жукова, Белобородова и других сталинских военачальников, спасших Москву от Гитлера. Как какая-нибудь пионерка, она собирала вырезки из «Огонька» о подвигах советских войск. На стене она повесила портрет маршала Жукова. Муж Александры Васильевны был тоже крупным ученым и собирал бабочек, совершенно охладев и к науке, и к жизни. Судя по всему, он был не глуп, но был глубокий пессимист и в Бога не верил. Похоже, и Александра Васильевна в Бога не верила и всячески пресекала любые антисоветские разговоры. Детей у этой четы не было. Парализованную бульдожку они отравили.
Наверное, по некоторым документам со временем появятся публикации в лужковских журналах.
В столовой висел предреволюционный портрет генерала со звездами и лентами — дяди Величко, известного военного инженера, упоминаемого во многих мемуарах. Семья Величко была из обрусевшей малороссийской шляхты и имела имения в разных губерниях России. Было у них и имение на Оке, между Тарусой и Алексиным, о котором Величко вспоминал с особой теплотой.
Эти мысли Величко подтвердились, когда при горбачевской перестройке издали воспоминания философа Н. Ф. Федорова, бывшего хранителя Румянцевской библиотеки, вспоминавшего, что граф хотел подложить «динамитец» и под библиотеку, и под храм Христа. Федоров после этих пожеланий писателя все взорвать более не подавал ему руки. Один старый революционер вспоминал, что когда делали обыск у каких-то родных Толстого в революцию, то обыскивающие, увидев фотографии бородатого графа и узнав, что он — родня обыскиваемым, прекратили обыск и извинились, сказав: «Он [Толстой] для наШей революции сделал больше всех, и мы его родню трогать не смеем».
На ее месте краснокирпичная школа.
Сейчас, когда я писал эти строки, я туда сходил и увидел пустырь, какие-то будки и пьяных рабочих.
Я очень прохладно отношусь и к Нестерову, и к Корину, и к их последователям. Все это типичный модерн мюнхенского типа, так сказать, русский цес-сион. Чахоточные, проституточного вида барышни с выпученнымим глазами кокаинисток изображают монашек и старообрядок, а рядом с ними — их мужчины и картузах и поддевках, с надменными лицами. Это все — предреволюционная игра в старую Русь. Тогда даже устраивались балы и рауты в боярских костюмах. Окончилось все это в подвалах Лубянки и Ипатьевского дома. Надо было не играть в старую Русь, а ее видоизменять, укрепляя и вооружая до зубов средний класс, тогда бы не произошло восстания инородцев и голытьбы.
Нестеров дружил до революции с Игорем Грабарем, в советское время — агентом Лубянки. Игорь Эммануилович Грабарь был жулик и вор. Кличка у него была Угорь Обмануилович Гробарь. У знакомой нам семьи Голицыных он взял для экспертизы портрет мальчика работы Гейнсборо, скопировал его и вернул владельцам копию. А когда они разобрались в подлоге, пригрозил им, что всю семью вышлет на Север, если рот еще раз раскроют. У одной натурщицы, в годы войны медсестры, была испанская
