И тут Шаляпин вспомнил Михаила Васильевича Нестерова. Однажды в мастерской художника Шаляпин увидел набросок портрета Дягилева, поразивший своим своеобразием, и спросил, кто это. Нестеров ответил:
– Не удается мне этот портрет, скорее всего и не буду писать его. Ты, Федор Иванович, последний, кто видит этот набросок. Это поразительный человек, редкостный в наше время, явление чисто русское, хотя и чрезвычайное. В нем соединились все особенности русской одаренности. Спокон веков в отечестве нашем не переводились Дягилевы. Они – то тут, то там – давали о себе знать. Редкое поколение в какой-нибудь области не имело своего Дягилева, человека огромных дарований и не меньших дерзновений… Удастся ли ему проявить свои таланты? Оценит ли наше общество его начинания – вот вопрос, который не оставляет меня в покое, когда я вспоминаю его… Уж слишком горяч, своенравен, нетерпим… Вспоминаю, как я, Серов, Левитан, Коровин без оглядки, как говорится, пошли за ним и его группой «Мир искусства», передвижники превратились в болото, куда нам не хотелось влезать. Мы увидели в Дягилеве свое спасение. И мы ему были нужны, но, как вскоре оказалось, не сами по себе, а как сила, противостоящая передвижникам. А я этого не хотел. Я почувствовал, что из меня хотели что-то извлечь. Я в то время входил в моду…
Что-то нечистоплотное было в этой борьбе дягнлевцев с передвижниками. Мы в то время подолгу говорили с Левитаном о развернувшейся борьбе, и нам казалось, что передвижники, несмотря на свои старческие немощи, нетерпимость и прочие возрастные болезни, все же морально были выше ни перед чем не останавливающихся питерских новаторов. Несравненный Сергей Павлович, блестящий дирижер отлично подобранного оркестра, наезжал в Москву, посещал мастерские художников, как когда-то делал Третьяков, – делал это без его благородной скромности, делал совершенно по-диктаторски, распоряжался, вовсе не считаясь с авторами. Рукою властною отбирал, что хотел, жаловал, карал, миловал их. И только Сурикова не сумел он обворожить, тот так его ни разу и не принял. Что ждет этого необыкновенного искателя счастья? Возможна и слава великая, возможен и провал всех его начинаний.
И вот уже несколько лет прошло с тех пор, а разговор с Нестеровым запомнился, тем более что на глазах Шаляпина художник уничтожил набросок портрета Дягилева. «Сергей Павлович кого угодно обернет вокруг пальца. Хотелось бы запечатлеть этого удивительного человека, но что-то не получается», – сказал при этом Михаил Васильевич, поражавший всех цельностью и независимостью своих взглядов и поведения.
Шаляпин почувствовал, что в одиночестве он уже не может оставаться накануне такого ответственного выступления.
Напротив у Бенуа зажглись огни в номере. Значит, хозяин наконец-то появился. Может, пойти к Александру Николаевичу, очаровательному и милому человеку, который хорошо поймет его состояние? Как все изменилось за эти десять – двенадцать лет. И театр, и живопись, и литература, и люди в театре, и люди в зрительном зале. Да и в себе самом Федор Шаляпин замечал большие перемены…
Посмотрел на пустые бутылки, и разочарование охватило его вновь. Придется одеваться, снимать халат, причесываться, смотреться в зеркало… Но ничего не поделаешь: тоскливо на душе, все равно в таком настроении не заснешь. И Шаляпин, одевшись и «прихорошившись», пошел к Бенуа.
Александр Николаевич действительно только вошел в свой номер, уставший, умаявшийся. Бегал по этажам огромного театра, поддерживая одних, поругивая других. И теперь ушел со спокойной совестью, сделав, что мог. Пора и отдохнуть перед завтрашним сражением: Париж только атакован, но он должен быть покорен. Бенуа почувствовал себя как выжатый лимон, вроде бы не осталось в нем ничего живого. И он рухнул без сил на кровать. И кто виноват в том, что он сейчас без сил? И сколько уж лет милый Сережа так подминает его под себя, что он, уверенный в своей самодеятельности и индивидуальности, как только сталкивается с Дягилевым, так лишается чувства самосохранения и осторожности, попадаясь в ловко расставленные хитроумным охотником силки. На этот раз Сергей Павлович поманил его великой целью – покорить французский музыкальный мир русскими операми. Во всяком случае, дирекция Большой оперы приобретает всю постановку «Бориса Годунова», которая, таким образом, входит во французский репертуар, о чем долго и тщетно мечтали многие русские композиторы, в том числе и Чайковский, и Рубинштейн. Ну разве откажешься от предприятия, которое ставит себе такую цель? Увлек этой целью, а потом и положил на обе лопатки. И ведь не первый раз подобное происходит. Думал уж, что никогда не попадется на крючок, ан и на этот раз попался… Новый крючок, невиданный еще в их отношениях… Вроде бы все его уловки знает, знает, что его энергия превращается чаще всего в циничное эксплуататорство, попирателя его главных святынь, свободы и независимости. Знает, что Сережа обладает неповторимым обаянием, заставлявшим его после серьезных ссор и размолвок идти на примирение, после чего Сережа не раз плакал от радости, что и на этот раз все благополучно закончилось, осуждая в себе безудержную и часто безжалостную энергию, которая просто клокочет в нем, не давая покоя ни ему, ни его друзьям. «И сколько ни говори ему, сколько ни осуждай его, а вот этот несколько «гусарский» хлесткий тон обращения с нами так и остался неистребим в нем. Ух, а как он раздражал нас в театре, проходишь мимо него, а он будто и не видит тебя, напуская на себя совершенно особую и необычайно отталкивающую осанку, ходил задрав нос, еле здоровался и тут же, увидев высокопоставленных знакомых, любезно раскланивался, одаривая их приятнейшими улыбками… Как это злило нас, не привыкших к таким метаморфозам. Но как мощно проявилась в нем объединяющая творческая роль… Без него мы ничего бы не сделали, – думал Бенуа, но тут его отвлек стук в дверь. – Нет, отдыхать, видно, будем на том свете».
Вошел Шаляпин.
– Никак не могу успокоиться, что-то нашло на меня, какой-то страх корежит мою душу, Александр Николаевич, уж извини за беспокойство. Впутал меня в это дело Сергей Павлович, сам не рад, не привыкли мы еще оперы ставить во Франции, вот и получается какая-то чепуха. Ну где это видано, чтоб генеральную проводить без костюмов и почти без декораций. – Шаляпин возмущен был искренне, а сам поглядывал по сторонам, определяя, куда бы поудобнее сесть для неторопливого разговора. – Дягилев виноват…
– Все будет в порядке, Федор Иванович, не раз так уж получалось у него, вроде бы все разваливается, а в день открытия выставки или начала концерта все готово, эффектный результат достигнут.
