– Тут мы сходимся, Александр Николаевич, я тоже жажду музыки. И рев толпы мне тоже невыносим.
– Порой вы удивляете меня, Федор Иванович.
Шаляпин благодушно улыбнулся: он уже привык к подобным «комплиментам», хотя и почувствовал в словах Бенуа какой-то холодок.
– Дружба с Горьким, – продолжал Александр Николаевич, – ни к чему хорошему не приведет, ничего путного из этого не выйдет, не успеете оглянуться, как он запишет вас в свою партию. А от этих революций уже тошнит.
– Скажу я вам, Александр Николаевич, что равенства с вами достиг я своим талантом, непрестанным трудом, а то быть бы мне у подножия иерархической лестницы, где вы по рождению уже оказались на ее середине, так что вам не понять нас с Горьким. Я тоже не политик и не революционер, не сужу явления жизни и людей с политической точки зрения. Для меня на первом плане только люди, поступки и дела. Дела добрые и злые, жестокие и великодушные, свобода духа и рабство, разлад и гармония, как я их воспринимаю простым чувством, – вот что меня интересует. Если на кусте растут розы, я знаю, что это куст розовый. Если известный политический режим подавляет мою свободу, насильно навязывает мне фетиши, которым я обязан поклоняться, хотя бы меня от них тошнило, то такой строй я отрицаю – не потому, что он называется социалистическим или монархическим, а просто потому, что он противен моей душе. Признаюсь вам, что много лет я сочувствую социалистическому движению в России, помогал деньгами, песнями, «Дубинушкой», наконец, действительно хочу, чтоб мой народ разогнул спину и ударил дубиной по врагам своим. И вот недавно, гуляя ночью с Горьким на чудном Капри, я спросил его, стоит ли мне вступить в партию социалистов… «Ты для этого не годен, – строго ответил мне Горький. – И я тебя прошу, запомни один раз и навсегда: ни в какие партии не вступай, а будь артистом, как ты есть. Этого с тебя довольно». Вот что сказал мне Горький… Умница, чистый и честный человек, повторяю, а вы и ваши друзья, Александр Николаевич, особенно Димочка Философов начал поход против него, так и назвал свою статью – «Конец Горького». Я только что от него. Он полон жизни, замыслов, на партийном съезде социал-демократов пользовался таким вниманием, каким никто из вождей не пользовался. Рабочие, рядовые делегаты, дали ему богатый материал для новых произведений. Сколько интересного рассказали ему новые знакомые о его России, куда въезд ему запрещен. Нет, нет, Горький полон сил, надеюсь, до конца его далеко… Пусть ругают его, может быть, последние вещи его и слабоваты, но нельзя же требовать от него только «тузовых», как любил выражаться старый друг мой Владимир Васильевич Стасов, вечный покой ему и слава, могуч был богатырь, хотя вам тоже он был не по душе. Видите, какие у нас с вами разногласия, Александр Николаевич.
– Это нормально, Федор Иванович, люди разные и мнения разные, человек должен быть терпим к инакомыслию, иначе все мы будем похожи друг на друга, как голыши на морском берегу.
– И тут я не могу согласиться с вами. Присмотритесь! Вы ж художник… И голыши на морском берегу разные. Вот так и всегда… Стоит мне выпить стаканчик-другой, как потянет меня на разговор, не остановишь, а тем у нас – хоть отбавляй. Но тема Максима Горького мне наиболее сейчас близка, мне хочется убедить вас в том, что вы ошибаетесь. То, что пишут о конце Горького, полнейшая неправда, это не критика его сочинений, которые вполне можно критиковать, даже я чувствую, что в последнем его романе «Мать» есть слабости, но то, что происходит, – это гнусная травля, организованная и беспощадная. Ох, если б вы знали, как надоели эти наши русские распри, хорошо, хоть здесь они не проявляются: Париж должен быть покорён.
– Да, сейчас у нас обстановка рабочая, все делают свое дело, понимая высокую ответственность. – И тут же Александр Николаевич вспомнил, какие рогатки и препоны ставили ему и Дягилеву французские сотрудники театра, особенно главный машинист, всемогущий господин Петроман, и стало не по себе. Да и только ли с французами? – Много сил уносят эти распри, интриги, зависть, подсиживания. Вы, может, не обращаете внимания, слишком редкий гость у нас, но сколько разногласий возникает и в нашей труппе, но Сережа умеет навести железную дисциплину, у него все работают в полную силу, он умеет зажечь и заинтересовать. Вы знаете, Федор Иванович, у меня к нему и ко всему, что он делает и затевает, странное отношение… Сначала почти все им задуманное мне кажется несуразным, нелепым, стихийным, непродуманным, а по своей громадности часто и неисполнимым, подчас его начинания злили, но всегда дразнили, но потом где-то в глубине души и сердца происходили непонятные перемены, я уже начинал нежнейшим образом любить эту несуразную по первым впечатлениям громаду… Слушаешь его во второй и третий раз и уже что-то подымает тебя, влечет, он втягивает нас в свою затею. И получается нечто яркое, особое и цветистое… Так было с выставкой исторических портретов в Таврическом дворце. Так было с выставкой русского искусства в Осеннем салоне в Париже. Так было, помните, с Пятью Историческими концертами русской музыки. И вот сейчас! Сережа из тех, кто оставляет глубокий след в русской культуре, не являясь сам ни творцом художественных ценностей, ни исполнителем их. Редкостный человек…
– Только вот резковат и грубоват… Как ни пытается скрыть свою грубость, она прорывается в нем… Может, я и не прав, но мне рассказывали…
– Нет, Федор Иванович, вы не правы… Может быть, в острых ситуациях он и бывает не всегда корректен, но, в сущности, это милейший человек, а в устройстве теперешних выступлений нашей оперы он просто незаменим. По счастью, ему сразу удалось заручиться поддержкой великого князя Владимира Александровича, президента Академии художеств, а это и помогло раздобыть и нужные громадные средства, а то ничего бы не получилось, ведь ему удалось проникнуть в хранилища императорских театров, ключи от которых в руках наших злейших врагов – Теляковского и Крупенского… А уж сколько мотался наш Сережа по Парижу, угощал завтраками представителей прессы, расшаркивался перед влиятельными светскими дамами, хлопотал перед всякими властями, чинившими нам те или иные препоны, доставал деньги… О, Федор Иванович, сколько сюрпризов ожидало нас, но успеем ли к завтрашнему дню, всю ночь будут работать в мастерских, на сцене… Стеллецкий дописывает выносные иконы и хоругви… Да что говорить, много осталось работы на ночь…
Постучали, на приглашение Бенуа вошел Феликс Блуменфельд.
– Беспокоит меня завтрашний день, чувствую, и вы об этом же говорите, – с ходу сказал Феликс Михайлович. – Но заверяю тебя, Федор, музыкальная часть отрепетирована.
