Давайте немножко отступим от анализа текстов ноябрьских писем Пушкина и буквально пунктирно воспроизведем событийный фон, приведший к появлению этих документов.
К началу 1836 г. Александр Сергеевич окончательно осознает, в какую плотную паутину светского быта он затянут. Обстоятельства, каждое из которых в отдельности не выглядит непреодолимым, в совокупности образуют кокон конформизма, на уютность которого (конечно, не без рефлексий) в конце концов соглашались многие потенциальные «властители дум». Пушкин восстал. Только давайте не делать из него героя. Идеологически он склонялся к компромиссу с властью. И желание занять место Карамзина, как придворного историографа Романовых, и осуждение польского освободительного движения, да и показной аристократизм[7]. Свет, с его опытом обволакивания, «приведения к своему знаменателю» ломал очень сильных людей. Но здесь вышла осечка. Пушкин, может быть, благодаря своей генетике, не потерпел личного оскорбления, выразившегося во вторжении в святая святых его интимной жизни. «Шалости» придворной и дворянской жизни он воспринимал только в одном направлении. Проекцию на свою семейную жизнь установившихся нравов он отверг с возмущением. Гнулся Пушкин потому, что хотя и чувствовал свою исключительность, но хотел признания общества, высшего света, хотел купаться в аплодисментах, лучах славы и всеобщего обожания. И имел на то полное право. А власть, чувствуя возможность компромисса с гением, играла на этих струнах, но не сломала поэта, потому что невзначай «наступила на его любимую мозоль».
Петербургский двор раскрутил маховик сплетен вокруг в общем-то мало скрываемых знаков внимания Николая Павловича к Наталье Николаевне. Однако, обнаружив, что реакция супруга Н.Н. на эти слухи (по их мнению), мягко выражаясь, неадекватна принятым в свете нормам, влиятельные люди решили смягчить ситуацию и направить молву в другое, ложное русло.
В ближайшем кругу императорской семьи всегда присутствовали супруги Нессельроде. Последние благоволили Геккерну-старшему. Есть многочисленные свидетельства, что Геккерн неоднократно обедал в узком кругу императорской семьи. На этих обедах обычно обсуждались отнюдь не проблемы государственной важности (хотя и не без этого), а преимущественно разного рода новости придворных развлечений, взаимных ухаживаний участников бесконечных балов и приемов, попросту говоря, сплетни, которые исправно сообщала императрица со слов своих фрейлин. Периодическое присутствие Геккерна на таких неформальных обедах в узком кругу объясняется как протекцией Нессельроде, так и особыми отношениями России и Голландии, во многом обусловленными и тем, что родная сестра Николая Павловича была замужем за наследным принцем Нидерландов.
Так вот, в определенный момент (скорее всего в декабре 1835 г. – январе 1836 г.) в этой компании вызревает идея «перевести стрелки» от разросшихся до неприличных масштабов слухов по поводу близких отношений императора и Натальи Николаевны на молодого Дантеса. Последний, конечно, «парень не дурак», и на Наталью Николаевну глаз не мог не положить. Но место свое знал четко. Женщина, по которой как минимум вздыхает император, да еще жена известного литератора, от которого русские просто млеют, – это не для него. Легкий флирт – без проблем, но ничего серьезного. Этот «добрый малый», по свидетельствам современников, совсем не выглядел Дон Жуаном. Да к тому же он постоянно находился под ревнивым наблюдением голубого «папочки», через которого, собственно, и делалась карьера молодого французского эмигранта.
Дантесу по цепочке: Николай I – Нессельроде – Геккерн, дается указание инсценировать демонстративные ухаживания за женой Пушкина. «Супруги» Геккерны взялись за организацию этой мистификации со всей обстоятельностью. Воспользовавшись (а может быть, специально организовав) краткосрочной поездкой Геккерна-старшего в Гаагу, они организуют два письма Дантеса (от 20 января и 14 февраля 1836 г.) приемному папаше, в которых Дантес, практически цитируя любовные романы того времени, в банальных выражениях сообщает о некой «безумной любви» к замужней женщине, в результате которой он «совершенно потерял голову». Имя женщины и ее ревнивого мужа, естественно, не называется, но легко узнается. Этот «вещдок» создается на всякий случай, а главное – может быть использован по усмотрению Геккернов, поскольку не только создан ими, но и находится в их руках. (К великому сожалению Геккернов, они не предусмотрели такого развития событий, при котором им важнее было бы иметь письменные «доказательства страсти» Дантеса ни к Н.Н., а к Екатерине Гончаровой. Пришлось в ноябре 1836 г. убеждать в этом Жуковского, Пушкина и других исключительно на словах, отчего эта версия выглядела весьма сомнительно.)
О какой искренности в описании своих чувств к внезапно и навсегда покорившей его женщине («я готов был упасть к ее ногам и целовал бы их, если бы мы были одни») можно серьезно говорить, когда Дантес в том же письме, но на другой странице цинично пишет: «Однако не ревнуй, мой драгоценный, и не злоупотреби моим доверием: ты-то останешься навсегда, что же до нее – время окажет свое действие и ее изменит, так что ничто не будет напоминать мне ту, кого я так любил. Ну а к тебе, мой драгоценный, меня привязывает каждый новый день все сильнее, напоминая, что без тебя я был бы ничто».
О том, что свое задание Дантес выполнял непринужденно, с определенным артистизмом, давая понять окружающим, что он разыгрывает некий фарс, имеется достаточно много свидетельств. Одно из них, относящееся к лету 1836 г., дает наблюдательная С. Н. Карамзина: «Я шла под руку с Дантесом. Он забавлял меня своими шутками, своей веселостью и даже смешными (курсив наш. – Н. П.) припадками своих чувств (как всегда к прекрасной Натали)». О том же свидетельствует князь Трубецкой: «Дантес ухаживал за Наташей, но вовсе не особенно «приударял» за нею».
Пушкин без труда раскусил эту игру. Он не испытывал никакой ревности к Дантесу. Не потому что слепо верил в неприступность своей жены, а потому что знал, что этот «засланный казачок» никогда не решится перебежать дорогу императору. Его убивало другое. Люди из Зимнего дворца по сути повторяли тот же прием, что и в 1834 г. Все это пахло камер-юнкерством. Тогда его унизили мальчишеским чином, теперь – подсовывают мальчишку в качестве объекта ревности! Как ответить на эту игру?
Сначала Пушкину приходит мысль спровоцировать любую дуэль (без кровавого исхода) и в качестве неминуемого наказания за сам факт дуэли получить столь желанную высылку из столицы. Реализуя этот план, Пушкин пытается организовать «дуэльные ситуации» на ровном месте с малоизвестными людьми, которые, как потом оказывалось, были почитателями его таланта. 3 февраля 1836 г. Пушкин сцепился с молодым литератором Семеном Хлюстиным. Повод был «высосан из пальца». Хлюстин объяснял это Пушкину в письме: «Я повторил в виде цитаты замечания г-на Сеньковского. Вместо того чтобы видеть в этом простую цитату, вы нашли возможным счесть меня эхом г-на Сеньковского». С. А. Соболевский без труда уладил дело в виду его полной абсурдности.
