. . . . . . . . . .
И не хочешь ты горю мужичьему
Сострадать, непогода, ничуть…
Сострадала «горю мужичьему», «слез сдержать не могла» муза молодого Купалы. Но уже и первыми своими стихами в «Нашей ниве» поэт как бы возражал своим будущим хулителям, которые объявят его «интеллигентом в пастушьей шкуре», заведомо нарочитой плачеей-причиталкой, не видящей из-за вдовьих слез красоты мира. Это высокомерие эстетствующих опекунов поэзии не позволило им заметить «Лета» — гимна родной природе, ржаной ниве, где «каких только нету красот!..». А ведь «Лето» было одним из первых стихотворений, которыми со страниц «Нашей нивы» Янка Купала начал свое обращение к мужику. Он видел и понимал красоту жизни; причащаясь ею, набирался веры, силы, но изначально акцент сделан на печали, ибо горевою была судьба самого поэта, судьба его народа. Потому и стихотворение «Лето» заканчивалось строками:
Дай же, лето, мне веру могучую
В то, что счастье заглянет в мой дом.
Дай для песен мне силу живучую,
Для борьбы с униженьем и злом!
С выходом «Жалейки», с появлением в «Нашей ниве» таких стихов, как «За правду, за волю, за лучшую долю», «Врагам белорусского», «Развейся, туман…», «Левон», «Где вы?..», Купала определенно перемещался в центр белорусской поэзии, становился в ней фигурой номер один. Уже другие поэты начали адресовать ему слова признак тельности. Первым это сделал старый минчанин, художник и бухгалтер Альберт Павлович, публикуя в «Нашей ниве» в марте 1908 года стихотворение «Зернышко правды». Затем Алесь Гарун прислал поэту благодарные строки с каторги, из Сибири, куда этот участник революции, столяр, эсер-максималист был сослан. Одно из первых своих стихотворений, «Бездольный», посвятил Купале Тишка Гартный — уже в то время социал-демократ. И Павлович, и Гарун, и Гартный — все это пока что незнакомые поэту люди.
Но Купала оказывался в центре не одной лишь поэзии, а всей литературно-общественной жизни Белоруссии, борьбы ее народа за свое национальное и социальное освобождение. Причем оказывался в этом центре, будучи далеко и от Вильно и Минска, и от городов поменьше — Витебска, Гомеля, Гродно. Новым местожительством его стал Дольный Снов. Где-то на полдороге между Несвижем и совсем тогда еще малоизвестной станцией Барановичи, в тамошних равнинных просторах затерялась дольносновская винокурня, а помощник дольносновского винокура Иван Луцевич, почти вовсе о том не зная, не только обретал по всей Белоруссии друзей, но и наживал врага за врагом.
…К концу 1907 года революция уже затухала по всей России. Наступала полоса реакции, и все выше поднимали Голову те, кто дрожал при одной мысли о народном гневе, кто видел в нем свой конец. Теперь же, воспрянув духом, они коршунами бросились на расправу с передовыми, революционными силами России. Еще в конце 1905 года в Вильно было основано черносотенное общество «Крестьянин». Его вдохновители Ковалюк, Вруцевич, Коронкевич стали издавать газету с тем же названием, по сути, противопоставив свою позицию купаловскому «Мужику». Правда, к этому времени, к концу 1907 года, Купала уже был автором не только «Мужика». Но тем пуще расходились черносотенцы. В 1908 году они уже оформились в виленское «Белорусское общество», издавали газету «Белорусская жизнь», которую редактировал бывший сотрудник суворинского «Нового времени» некто Солоневич М. Ф. В начале 1907 года в Вильно возник и «Русский окраинный союз», который год спустя преобразовался в петербургское «Русское окраинное общество» с собственным печатным органом «Окраины России». Редактором и тут был махровый реакционер профессор Кулаковский. Вскоре «Русское окраинное общество» стало именоваться «Западно-русским обществом» и насчитывало что-то около трехсот членов, «произведя набор» главным образом из столичной аристократии и высшего духовенства, из чиновничества, генеральства, профессуры. Часть членов этого общества была, понятное дело, своим происхождением, своей родословной связана с Белоруссией, носила белорусские фамилии, но на саму Белоруссию, как и на Украину, все «Западно-русское общество», смотрело как на окраины «единой и неделимой» и с наступлением реакции со всех колоколен принялось поносить «белорусинство», «мазепинство». Махровое черносотенство выискивало в национально-освободительном движении политический криминал, подталкивало власти к расправе над новоявленными «пророками», ратовало за лишение народов-соседей тех прав, которые царь, напуганный революцией, вынужден был в 1905 году предоставить. Особенно беспокоило шовинистов существование именного указа Николая II от 25 декабря 1904 года об отмене всяческих ограничений в использовании местных языков в девяти губерниях: Виленской, Ковенской, Минской, Гродненской, Могилевской, Витебской, Волынской, Киевской, Подольской. Как раз на основании этого указа было принято правительственное постановление, утвержденное царем 14 мая 1905 года, о свободе печати на местных языках в девяти выше перечисленных губерниях. Реакционеры неистовствовали: какое сейчас время? Начало 1908-го! После третьеиюньского переворота прошло больше полугода. Что же царь медлит, не закрывает этой тарабарской «Нашей нивы»? Почему он дает возможность плодиться разным там Купалам?
В атмосфере черносотенного разгула хозяевами ситуации почувствовали себя господа националистической закваски из польского «Kurjera Wileńskiego», из «Виленского Вестника». Им тоже бельмом на глазу был «мужицкий язык». Их тоже приводило в бешенство все, что на нем писалось и печаталось, тем более направленное против социального угнетения, против претензий польских панов на политическое господство над белорусским мужиком, которое они оспаривали у русского царизма. Каким бы странным это ни выглядело сегодня, но польским националистам тогда действительно казалось, что оживление общественно-политического, культурно-литературного движения в Белоруссии спровоцировано агентами самодержавия с целью оторвать белорусов от «праматери» Польши и что чуть ли не черносотенцы «белорусифицируют» исконных поляков.
С наступлением реакции одной из первоочередных задач
