Тамара Тонтовна Мальсагова – ингушка лет около пятидесяти, в недавнем прошлом, наверное, очень красивая женщина. Теперь она выглядела пожилой, нервной, издерганной, подозрительной. Еще бы! Ведь меня, собственно, приглашали на ее место. Предполагали, что спецпереселенку можно снять с должности. К счастью, в те времена лишить у нас человека работы было делом нелегким. Она осталась на своем месте, а для меня нашлось достаточно учебных часов. Начальство относилось к ней паршиво. Но у Т. Т. Мальсаговой нельзя было отнять ни интеллигентности, ни знаний. Правда, все у нее было в прошлом. Кажется, она давно ничего не читала, не интересовалась проблематикой, не следила за новинками. И неудивительно. Вся ее жизнь выливалась в борьбу за место, чтобы не уволили, не выбросили. Студенты ее любили, главным образом за полное отсутствие требовательности. Я сидел на стуле возле нее и слушал наставления по поводу учебной нагрузки. Т. Т. Мальсагова читала Историю Средних веков. Она опасалась, что я, не заполнив свою нагрузку Древней историей, потребую себе средние века. Кандидатская степень позволяла требовать. Однако я сразу же заявил, что никаких претензий к Средним векам у меня нет, что я готов, кроме Древней истории, взять любой свободный курс и разработать его. Т. Т. Мальсагова сразу успокоилась. Вскоре наши отношения значительно улучшились. Она откровенно со мной разговаривала, рассказывала об апокалиптических ужасах переселения с Кавказа в Киргизию, когда людям давали на сборы несколько часов, затем забили переселенцами теплушки и двинули в дальнюю дорогу. Многие умерли в пути, многие погибли на новых местах. Ученые получали работу банщиков. Так, известный филолог Мальсагов – однофамилец Тамары Тонтовны – устроен был именно на эту должность. Я все это слушал с ужасом и глубоким пониманием. Т. Т. Мальсагова поручила мне курировать 5-ый курс. Разумеется, заочно. Мне предстояла проверка личных дел, сверка имеющихся оценок с учебным планом, выявление задолженности. Взявшись за это дело, я убедился, что в факультетской документации царит абсолютный беспорядок. Это бедлам! Работа показалась мне столь бесполезной, связанной с такой потерей времени, что я почувствовал себя узником какого-нибудь лагеря смерти. А Тамара Тонтовна делала и решала все факультетские дела с быстротой и шумом совокупляющейся кошки. Поэтому она многое начинала и ничего не доводила даже до середины. Отдав мне распоряжения и увидев меня на следующий день за кипой личных дел, она удивилась и проявила растроганность чувств. Оказывается, я был первым, кто воспринял ее распоряжение всерьез. Сама она его всерьез, разумеется, не воспринимала. Небрежность многое портила в ее делах. И. Н. Глускин показал мне только что выпущенную книжонку. Это были учебные планы и тематика контрольных работ для заочников. Он сказал: «Давайте разбомбим!» (Глускин и Мальсагова не любили друг друга.) Сославшись на то, что я не бомбардировщик, я все-таки прочитал «Методички», отредактированные Тамарой Тонтовной. Там обнаружились чудовищные опечатки, объяснимые только чудовищной небрежностью редактора. Я сказал Глускину: «Бомбить ничего не буду. Просто напишу и постараюсь издать новое пособие». Глускин разочаровался, но я все же поступил по-своему. И «методички» я потом выпустил. Но обо всем по порядку.
На факультете была одна кафедра. Она называлась кафедрой истории. А как же иначе? Заведовал ею кандидат исторических наук Хатмулла Мусич Мусин. Невысокий, круглолицый человек лет 37, с жидкими зачесанными назад волосами, в очках с…
<…> конечно же, натерпелся за время своего переселения. Но при всем этом он был бездельником и неучем. Кажется, он знал более или менее одну тему: внешняя политика Николая II. Ее он преподносил всем желавшим поприсутствовать на его лекциях. Я несколько раз заявлялся к нему в порядке обмена опытом и всегда получал одну и туже остроту – Николай и два палочки! Что касается студентов, то с ними он беседовал на отвлеченные темы.
Древнюю историю на киргизском языке читала Шура Эсенгараева – молодая полная казашка. Ее научные интересы сосредоточивались на истории народного образования в Киргизии. Античность была ее хобби. Историю СССР тоже на киргизском языке читала пожилая женщина Акима Оторбаевна Джолдошева. Она была знаменитостью: первая из киргизских женщин отказалась от старых обычаев, пошла учиться, получила высшее образование. Она вышла замуж за очень культурного человека, ставшего одним из первых наркомов просвещения в республике. В конце 30-х гг. его арестовали в качестве буржуазного националиста и расстреляли. Акима Оторбаевна была доброй и хорошей женщиной. Истории она, конечно, не знала, а, может быть, забыла от перенесенных мучений. Как-то вскоре после моего приезда мы собрались вечером на факультете: дежурили, ждали студентов, желающих проконсультироваться. Они не шли, а тем временем Акима Оторбаевна устроила мне экзамен: задавала самые разные проблемные вопросы – от революции рабов до причин минования славянами рабовладельческой формации. Я отвечал увлеченно. Потом по какому-то невинному вопросу понял: Акима Оторбаевна ничего из моих пламенных объяснений не поняла.
Таковы были мои коллеги: они как-то относились друг к другу, дружили и ссорились и все с одинаковой неприязнью воспринимали Иосифа Наумовича Глускина, ставшего в конце 1953 года деканом факультета. Для неприязни Глускин давал поводы. Ко мне он привязался, а вообще-то, подобно поэту Петрарке, удивлялся только себе самому и восхищался тоже только самим собой. Большинство других людей он считал либо проходимцами, либо дураками. Презрительно-пренебрежительное отношение к коллегам он демонстрировал. Потом я убедился, что также он относится к заочникам и к женщинам. Он был любознателен и настойчив. Жизнь не баловала Глускина. Демобилизовавшись из армии, он поступил работать преподавателем военного дела в педагогический институт в Тбилиси. Одновременно стал заочником исторического факультета. Грузинские студенты попытались поставить его в сложное положение. Они сказали, что не смогут отвечать по-русски! Глускин построил их в шеренгу и стал спрашивать каждого: «На каком языке вы хотите отвечать?» Студенты выразили разные намерения: по-грузински, по-турецки, по-французски, по-персидски, и т. д. Глускин сказал: «Ладно!» После этого он вызвал какого-то горского князя и предложил: «Разберите по-турецки ручной пулемет!» Грузинская аристократия была повергнута в прах. Обращаться с пулеметами она не умела. Но И. Н. Глускин после этого случая почему-то переквалифицировался в фотографы. Окончив институт, он прибыл работать в город Фрунзе. Здесь он обосновался, написал очень слабую диссертацию, тем не менее защитил ее в МГУ, и все было бы хорошо, если бы не опечатка в словах «Столыпинская реакция» и не попытка подправить товарища Сталина. Глускин бойко читал лекции. Конспектов не писал, записями не пользовался. Перед занятием просматривал «Историю ВКП(б) в резолюциях и решениях». В остальном полагался на интуицию и импровизаторские способности. Очень удивлялся, увидев, что я пишу лекции. Это весьма
