Тем временем Лев Шейман сел на диван рядом с Аничкой Глускиной и покровительственно положил ей руку на правую грудь. Аничка прикрыла глаза длинными ресницами и выронила язык на правое плечо. Так он к лежал там. Ее супруг подошел к радиоле, поставил пластинку «Ты гори, гори, моя лучина, догорю с тобой и я». Веселье кипело! Под утро разошлись. Я проводил Глускиных до дома и ушел, убедившись, что глава семейства захрапел, не убив Аничку. Я пришел к себе, разделся и сладко уснул. Не прошло и двух часов, меня разбудил И. Н. Глускин. Он мрачно оказал: «Вставай! (К этому времени мы выпили на брудершафт и перешли на «ты».) Мне нужна твоя консультация. Как начать развод с женой?» Я ответил, что примерно знаю, как он осуществлялся в Древней Греции и в Риме. Интересует ли его история вопроса, или практическая сторона? Глускин горестно вздохнул: «Смеешься?» Я горестно ответил: «Хочу рыдать, но не выспался». Глускин сказал: «Пойдем в ресторан позавтракаем!» В горле у меня устойчиво укрепился винегрет, настоянный на третьесортной водке, и мысль о завтраке доставила мне столько же радости, как рыбий жир беременной женщине. Тем не менее я согласился приводить Глускина до ресторана и ждать на улице, чтобы не чувствовать запаха винегрета. Мы вышли на Киргизскую. На другой ее стороне, прижавшись к холодному и голому, как скелет, тополю, стояли Аничка и Маничка. Колоссальным усилием воли я сдержал себя от немедленного бегства в никуда. Глускин не заметил несчастных. Его страдальческий взор искрился слезами. Так мы пришли в ресторан «Киргизия». На следующий день я приступил к педагогической деятельности, поэтому и не знаю истории примирения в доме Глускиных. Во всех примиряющихся семьях это происходит совершенно одинаково.
Занятия Исторического факультета проходили в одной из фрунзенских школ. 2 января 1954 года я прочел первую лекцию. Слушали пятикурсники «Основные этапы Новейшей Истории стран Зарубежного Востока». Этот день был полон неожиданностей. Посетить мои занятия захотел Х. М. Мусин. Это я считал закономерным: заведующий кафедрой может поступать, как хочет. Но туда же притащился Илья Скляр. Это было безусловным нахальством. Все-таки могли бы дать мне освоиться. Что я чувствовал? Волновался, но держал себя в руках. Голос не дрожал, руки тоже. Я вошел в аудиторию. За партами первоклассников сидели студенты примерно мои однолетки, а я приближался к 32 годам. Были и постарше. Я заметил несколько военных от лейтенанта до подполковника. Все встали. Я сказал в обычном для себя тоне: «Садитесь, пожалуйста». И добавил: «Вообще лучше не вставать, чтобы не поломать парт». Это понравилось. Я встал за стол и начал лекцию, держа в руках текст и изредка поглядывая в него. Вдруг поднялась женщина, возрастом явно превосходящая меня. Она сказала басом партийной активистки: «Вы что это, лекции о международном положении читаете?» Я удивился: почему? Студентка – начальница объяснила: «Очень быстро читаете, мы не успеваем записывать. Как же мы учить будем?» Я ответил: «Записывать всего не нужно, а готовиться следует по учебникам». Активистка не унималась: «Нас учили не так!» В тоне ее мне послышалась запальчивость и потому я парировал: «Садитесь! Теперь вас буду учить я, и именно так. Сдавать экзамен тоже придется у меня, поэтому постарайтесь привыкнуть к моему темпу!» Я продолжил лекцию и довел ее до конца. Слушали меня внимательно и с любопытством. Все-таки я их увлек логикой. Потом я прочел лекцию по Древней Истории. Слушали первокурсники, удивлялись. На перерывах спрашивали, кто такое Юлий Цезарь, где работал Цицерон! Очень их моя лекция заинтересовала. Я отвечал, улыбался сквозь невидимые миру слезы и думал: «За что боролись?!» После лекции Мусин сказал: «Квалифицированно!» Скляр раскричался: «С такой речью, зачем тебе конспект?» С этого времени и до донца совместной работы мы спорили со Скляром по поводу конспектов. Скляр считался златоустом! Он читал на память, темпераментно, интересно, глубоко. Я пользовался конспектом и никогда не считал большим достижением декламирование с кафедры. Мои лекции были насыщенными, я всегда укладывался в отведенное время, неуклонно выполняя план курса. Скляр многое начинал, увлекался и лекции читал без учета учебного плана. Он любил XVII век. Ему и отводил львиную долю курса. Я такого не признавал. Сторонником метода Скляра был Глускин. Но если Скляр отлично знал материал, то молодой декан Исторического Факультета осенялся в ходе лекции. Самые лучшие мысли ему приходили неожиданно. Так или иначе, я приступил к делу сугубо по-своему. Подобно К. К. Зельину, как я надеялся.
После лекции зашел в деканат. Глускин мне сказал, указав на молодую киргизку: «Прими у нее экзамен по Древней Истории!» Я поднялся в класс на втором этаже. Туда же зашла соискательница и ее спутница постарше. Сразу же выяснилось, что соискательница не умеет говорить по-русски. У меня заныло в груди. Я ее спрашивал: «Когда была Греко-Персидская война?» Она улыбалась, кивала головой, отвечала «была, была» и опять улыбалась. Не желая омрачать радость первого дня, я поставил «тройку». Когда мы шли по коридору, старшая женщина сказала: «Спасибо, учитель! Мы, женщины, приглашать чай пить не можем, на, возьми!» И протянула мне 25 рублей. Я не знал, что мне с ней делать. Слабым голосом попросил убрать деньги, не осквернять святую науку. Женщина очень удивилась и еще раз сказала: «Спасибо, учитель!» На Глускина мой рассказ впечатления не произвел. Он предупредил: «Не то будет!» (А позднее было и «не то». Однажды Глускин и я пошли в баню, по пути зашли в парикмахерскую. Пока меня брила и стригла милая девушка, Глускин кричал: «Кац! Какого черта ты бреешься и стрижешься? Ну, был бы женат… А то сидишь доцентом на своих трех тысячах, как собака на сене». Я молчал, во-первых, потому что брился, а во-вторых, бессмысленно было останавливать Глускина, ступившего на тропу острот. Дня через три на факультет пришла старая еврейка и спросила: «Где тут товарищ Глускин?» Он отозвался. Посетительница сказала довольно таинственно: «Я пришла предложить племянницу…» Глускин изумился: «Мне, как декану, предлагали баранов, муку, яйца, шампанское, но племянниц не предлагали…» «Вы, товарищ Глускин, не так меня поняли. У вас тут есть неженатый доцент. Почему бы ему не жениться?» Глускин понял, что влип, и сказал: «Кандидат наук есть, но жениться он не может…» «Почему?» «Не может, и все тут! Да и вообще, что это все значит? Куда вы пришли, бабушка?)
Изнуренный от множества впечатлений, я пришел домой. Первый день педагогической деятельности завершился. Я вспомнил того некрасовского землекопа, который «трудно добывал» свой хлеб, и
