позавидовал ему.
За неделю зимней сессии я освоился со студентами, они со мной. Принял экзамены бесплатно, к величайшему изумлению экзаменовавшихся. Более того, я не соглашался праздновать в ресторанах и забегаловках их научные успехи… Устанавливались нормальные отношения. Среди заочников обнаружились интересующиеся историей. С ними возникали деловые разговоры. Многие прямо говорили, что удивляются простоте моих с ними отношений, жаловались на заносчивость некоторых преподавателей, на безграмотность, помноженную на чванливость. Быстро и легко наладились отношения с киргизской частью студентов. Я с пониманием относился к языковым трудностям, но не давал и проводить себя на этом. Вместе с тем, в полном соответствии со своими убеждениями, я вообще не делил студентов на качества, связанные с национальностью. Между тем среди определенной части русских преподавателей, т. е. тех, кто преподавал на русском языка, встречалось пренебрежительное или обидно снисходительное отношение к киргизам. Я этого понять не мог, и, как оказалось, много выиграл среди студентов и преподавателей – киргизов и некиргизов.
Меня удивлял явный идиотизм в работе, расхождение между отношением к себе и другим. Так, Глускин добивался порядка в приеме зачетов и экзаменов, говорил о требовательности. Сам же назначил себе на экзамен в один день человек сто! Начал он после обеда. Понятно, что вскоре Глускин посинел и позвал меня на помощь. В три часа ночи экзаменующиеся принесли нам колбасы и пива. Мы подкрепились телесно и к утру закончили экзамен. Пошли на работу, не умывшись даже! Разумеется, это была чистая халтура. Я так и сказал декану факультета. Он махнул рукой. Зимняя сессия кончилась. Посмотрев в календарь, я удивился: прошла всего неделя. Я измотался, как собака, а все от добросовестности. В один из сессионных дней ко мне быстро подошел X. Мусин. Он протянул мне развернутый номер «Вопросов Истории» и взволнованно опросил: «Это на вашу работу ссылка?» Я посмотрел и увидел: мой старый знакомый А. Немировский написал статью, в которой ссылался на мой антитарковский опус «За усиление борьбы с буржуазной идеологией». Я сказал Мусину: «Да, это моя статья, и ссылка на меня». Он считал, что я первый фрунзенский историк, работа которого упомянута в центральном журнале. Был, конечно, О. Л. Вайнштейн… Но на него тогда еще не ссылались. А мне подумалось: «Это только начало! Вот выпущу я свои неоплатонизм и манихейство». Но их нужно было еще писать, а предстояло разрабатывать лекционные курсы для летней сессии. Этим я и занялся.
Где-то в середине января 1954 года во Фрунзе прибыл, успешно защитив диссертацию, Иван Григорьевич Гришков. Я его встретил и привез к себе. Он передал мне подарок от Наташки: картонную рыбку с елки. Иван Григорьевич рассказывал: «Я ее спросил, что передать папе? Она подошла к елке, сняла рыбку и велела передать». С тех пор началась наша дружба с Гришковым. Скоро я хорошо его узнал. Я убедился в его высокой частности и принципиальности в самом полном и хорошем смысле этих слов, в преданности дружбе и слову. Вместе с тем он легко обижался, не всегда поступал достаточно обдуманно, склонен был горячиться. С ним я говорил обо всем с полной откровенностью: знал, что он никогда, никому, ничего не расскажет. Но бывало, что мы и ссорились, горячились. Мы отличались друг от друга литературными вкусами. Гришков очень высоко ценил Шолохова. Я не мог отделаться от мысли, что Шолохов паршивый человек. Впрочем, в вопросах литературы я иногда убеждал Гришкова. Однажды он задал мне вопрос: «Ну, скажи, какую пользу принесли своими стихами Пастернак, Ахматова, Мандельштам?» Разговор шел после того, как Иван Григорьевич познакомился с их стихами. Я ответил: «А скажи-ка мне, зачем нужны розы, тюльпаны, фиалки? Они ведь не годны даже на корм для скота, а люди их разводят!» Он сказал: «В этом ты, пожалуй, прав!»
Разошлись мы с ним позднее в оценке Сталина. Иван Григорьевич хорошо знает официальную историю СССР. Я ее считал и считаю недостоверной. Но убедить в этом моего товарища я никогда не мог. Иван Григорьевич интернационалист в хорошем и незатасканном смысле этого слова. Вместе с тем он солидарен с Суворовым, сказавшим: «Горжусь, что я русский». Я много раз говорил Гришкову, что национальная гордость – чувство паршивое, интеллигентного человека недостойное. Он не соглашался со мной в данном случае. Он безусловно правильно оценил бы мою приверженность к еврейскому. Но из всего еврейского я привержен только к фаршированной рыбе. Что же касается Библии, то я так же мало считаю ее еврейской, как «Слово о полку Игоревом», «Песнь о Роланде» и «Песнь о Нибелунгах» соответственно русским, французской и немецкой… Современные евреи, русские, французы и немцы не могут читать в подлиннике этих шедевров, потому что творцы их имеют своими потомками человечество, а не тот или иной современный народ. На этом я стою и стоял всегда! Иван Григорьевич думает, видимо, по-другому. Во всяком случае, стихотворение Евтушенко «Бабий яр» ему не понравилось, как, впрочем, и «Наследники Сталина». Я считаю эти стихи одними из самых сильных и умных в творчестве Евтушенко.
Я прошел рядом с Иваном Григорьевичем без малого 20 лет. Во многом мы очень разные. Я, наверное, посдержаннее, кое в чем половчее, поосторожнее. Так, я бы не пошел в лобовую атаку против Алтмышбаева, а потягался бы с ним как-нибудь по-другому и одолел бы с меньшими потерями. Но в главном мы одинаковы: всегда жили так, чтобы не стыдно было себя и других. Однажды перепились мы на выпускном вечере. Долго потом не могли найти себе места. Дали слово никогда больше не допускать подобного. Слово сдержали! У Маршака есть чудесная эпиграмма:
Старайтесь сохранить тепло стыда.
Все, что вы в мире любите и чтите,
Нуждается всегда в его защите
Или исчезнуть может без следа.
Не зная еще этой эпиграммы, Гришков и я следовали ей. 14 сентября 1971 года мы виделись с Гришковым последний раз. Готовясь переехать из Фрунзе в Курск, он прилетел на один день в Ош проститься со мной. Мы встретились, будто не расставались. Расставшись, словно остались вместе. Он поздравил меня с пятидесятилетием. В письме от 7 января 1972 года подвел итог: «Старина! Ты прожил 50 славных лет. Краснеть за прожитые годы тебе не придется. Труд, труд и еще раз труд – всегда тебя сопровождают. А в 1941–45 г. был не только труд, была война, испытания которой ты с честью выдержал. Труд твой всегда имел хорошую отдачу. Прежде всего, она
