выражалась в том, что о тебе с теплотой вспоминают сотни учеников, с которыми ты имел дело во Фрунзе и в Оше. Я это могу твердо засвидетельствовать. К тебе всегда хорошо относились твои соратники по работе в КГЗПИ и ОГПИ. Наконец, ты внес определенный вклад в науку. В день твоего пятидесятилетия я не могу не отдать дань твоему мужеству, которое было проявлено во время тяжелой болезни и после этого. Старина! Я прошел с тобой по дороге жизни длиной почти в 20 лет. И должен сказать, что эти годы были наиболее яркими для меня. Я благодарен судьбе за то, что она поставила тебя около меня и провела нас через многие годы жизни. Я этого никогда не забуду, так же как и тебя, мой дорогой друг!» Я привел эту часть письма не для того, чтобы похвастаться, а чтобы показать мои и Ивана Григорьевича отношения. Ведь в день его пятидесятилетия я смогу ему написать то же самое о моем к нему отношении. А в январе 1954 года наш путь только начинался.
Иван Григорьевич, как и я, приехал во Фрунзе с объемистым чемоданом, наполненным большими надеждами. Они подверглись испытанию сразу же: в министерстве его стали манежить с приказом. Хотели снять с работы Скляра. Не получилось. Дни шли, а Иван Григорьевич сидел без приказа. В отличие от меня, он горячился. Дело в том, что я, испытав много невзгод с устройством на работу, ожидал ее, как святого дара. Гришков пылал негодованием и справедливо полагал, что работу должны дать сразу, без промедления и выразить ему еще благодарность за то, что он ее принял. Это были бесспорно правильные мысли. Министерство же Просвещения Киргизской ССР привыкло поступать неправильно. Вся его деятельность – это торжествующая тупость. Я эту закономерность принял к сведению. Иван Григорьевич – нет. Немало бед принесло Ивану Григорьевичу его заблуждение. В конце концов Гришков получил приказ, получил у Мусина учебную нагрузку, и мы зажили на моей квартире. Вечерами приходил Глускин. Мы садились за раздвижной стол, готовили на лето лекции или соревновались в скорости проверки контрольных работ. Глускин заметно уступал Гришкову и мне в умении обнаруживать источники списывания. Утомившись в научно-учебных делах, принимались за шахматы. Я вступил с Глускиным в турнир из 50 партий. Силы у нас были примерно равными. Иван Григорьевич играл посильнее. Впрочем, он больше думал над ходами. Жили первое время до очередной получки на остатки моей зарплаты. Они не были слишком большими. Тем не менее я повел Гришкова в чайхану, плотно угостил его лагманом и шашлыком. Когда расплачивались, Иван Григорьевич удивился дешевизне такого обильного обеда. Я объяснил, что конина дешевле говядины и баранины. Гришков встал, как вкопанный, и трагически спросил: «Так это была конина?» Он больше не произнес ни слова. Но в глазах его я прочел немой упрек: «За что?..» А ведь я не вынашивал коварных замыслов. Я просто забыл спросить Гришкова, как он относится к конине. Потом, кажется, он к ней привык. Наши домашние обязанности разделились стихийно. Утром я растапливал печь, Гришков подметал пол. Потом я жарил картошку, он – яичницу. Чайник ставили – кто попало. В мытье посуды как-то чередовались. Потом мы получили зарплату и жить стали пороскошнее. То обедали, то ужинали в ресторане «Киргизия», пили «Столичную» или коньяк, посылали в эстрадный оркестр по пятерке с тем, чтобы певица с лицом царицы Тамары спела грустное танго.
Саша Зильберг защитил в Москве диссертацию и по понятным причинам слал письма мне и Гришкову, прося поторопить министерство с высылкой ему вызова и части подъемных, дабы он мог приступить к работе. Однако министерство, повозившееся со мной и Гришковым, от Зильберга отказывалось. Напрасно ходили мы к Джодонову. Он истрепал нас с обычной любезностью, выходил из-за письменного стола и разводил руками. Зильберг во Фрунзе не приехал.
Постепенно я стал подключаться к общественным делам. Для начала мне поручили сделать доклад в годовщину смерти В. И. Ленина. Очень удивились, когда я отказался воспользоваться готовым текстом, присланным из Райкома, и составил сам сообщение, которое преподаватели и сотрудники слушали с интересом и известной настороженностью: не привыкли слушать нестандартные выступления. Т. Т. Мальсагова сказала: «Неожиданно! Необычно!»
Потом меня вызвали в отдел пропаганды Райкома партии. Первый секретарь М. Ковалева – полная красивая глупая баба – была студенткой исторического факультета. Знакомясь с ней, я вспоминал свою серую кобылу Милку, с которой брал барьеры под веселые возгласы полковника Сваричевского. Глускин представил меня как молодого, талантливого кандидата наук. Потом я явился к инструктору отдела пропаганды Эмилии Львовне Муллер. Высокая и хорошо сложенная, Эмилия Львовна могла бы быть красивой, если бы считала себя женщиной, а не только партийным работником, пропагандирующим все составные части марксизма. У меня постепенно сложились с ней хорошие отношения. Однажды летом я стал бывать у нее дома. Мы пили шампанское. Эмилия Львовна Муллер на какое-то время даже забыла о своих высоких политических обязанностях. Я знаю – Эмилия Львовна – ЖЕНЩИНА. В момент же нашего знакомства она поручила мне составить лекцию на антирелигиозную тему. Недели через две я представил текст: «Происхождение религии и ее реакционная сущность».
Вскоре я явился к Эмилии Львовне узнать о судьбе моей лекции. Она сказала: «Я отдала ее на рецензию специалисту!» «Какому?» – спросил я и получил в ответ: «Преподавателю партийной школы Сарре Владимировне Саксонской! Если она одобрит лекцию, вы сможете ее читать». Представление о рецензентах у меня ассоциировалось почему-то с Перегудовым и Тарковым. Что же? Нужно постараться задобрить рецензента, тем более, что это все-таки женщина. Я попросил Глускина познакомить меня с рецензентом. Глускин согласился, и мы пошли. Рецензент жила в одноэтажном домике. Нас приняли в большой комнате с гигантским старинным буфетом у стены и столом посередине, просторным, как футбольное поле. В рецензенте я узнал черноволосую смуглую женщину, с которой протанцевал в новогоднюю ночь у Скляра. Нас приняли приветливо. Рецензент лекции еще не читала. Много было других важных дел. Мне была назначена аудиенция в партийной школе. Я пришел без опоздания. Сарра Владимировна сидела за письменным столом и деловито листала мою лекцию. Я сел на краешек стула. Через три минуты разговора я понял, что рецензент ничего в истории религии не смыслит. Почему через три минуты. Столько времени потребовалось, чтобы рецензент мне в этом чистосердечно признался. Вышли из партийной школы – рецензент и я – друзьями. Я обещал прийти к ней и почитать свои статьи о религиозной
