должна ходить по рукам, уж лучше — автор! Если Вы ничего не знаете о Kaspar Hauser’e и
мне верите, пришлю Вам его тотчас же по возвращении в Ванв — с тем, чтобы Вы его мне либо прислали, либо привезли. Это мой любимый немецкий современник (недавно умер от разрыва сердца, а до него — вскоре после Р<ильке> — большой австрийский поэт Hugo von Hoffmansthal — выстрелил в себя после смерти единственного сына. Я думаю — в нестерпимую боль выстрелил — чтобы кончилась).
Wassermann очень большой писатель. Вашей породы — страдальческой. И герой — Вашей породы, — и конец обоих — одна из самых больших человеческих, общественных и исторических низостей.
_____
Тогда же, после почты:
— Ничего Это похоже на мою жизнь. Постоянно-повторяющаяся случайность есть судьба. Но, по крайней мере, Вы этим освобождаете меня и от Цюриха и от Берна, а в Женеву — ненадолго, и в конце концов — почему швейцарцам не узнать настоящего Пушкина?
О Вашем Париже — жалею. Там — сгорите. Париж, после Праги, худший город по туберкулезу — в нем заболевают и здоровые — а больные в нем умирают — Вы это знаете.
Ницца для туберкулеза — после гор — вредна. Жара — вредна. Раньше, леча ею — убивали. Так убили и мою мать, но может быть она счастливее, что тогда — умерла.
_____
Может быть Вы — внутри, — больнее чем я думала и верила — хотела видеть и верить? Ибо ждать от Адамовича откровения в третьем часу утра — кем же и чем же нужно быть? До чего — не быть!
Если Вы — поэтический Монпарнас [1961] — зачем я Вам? От видения Вас среди — да все равно среди кого — я — отвращаюсь. Но и это — ничего: чем меньше нужна Вам буду — я (а я не нужна — когда нужно такое: Монпарнас меня исключает) тем меньше нужны мне будете — Вы, у меня иначе не бывает и не может быть: даже с собственными детьми: так случилось с Алей — и невозвратно. Она без меня блистательно обошлась — и этим выбрала — и выбыла. И только жалость осталась (на всякий случай) — и помощь (во всяком) — и добрые пожелания.
Без меня — не значит без присутствия, значит — без присутствия меня — в себе. А я — это прежде всего уединение. Человек от себя бегущий — от меня бежит. Ко мне же идущий — к себе идет: за собой, как за кладом: внутрь себя: внутрь себя — земли, и себя — моря, и себя — крови, и себя — души.
Поскольку я умиляюсь и распинаюсь перед физической немощью — постольку пренебрегаю — духовной. «Нищие духом» не для меня. («А разве Вас не трогает, что человек говорит одно, а делает другое, что презирает даже дантовскую любовь к Беатриче, а сам влюбляется в первую встречную, — разве Вам от этого не тепло?» — мне — когда-то — в берлинском кафе — Эренбург. И я, холоднее звезды: — Н Е Т.) [1962]
И Вам — нет. На всё, что в Вас немощь — нет. Руку помощи — да, созерцать Вас в ничтожестве — нет. Я этого просто не сумею: ноги сами вынесут — как всегда выносили из всех ложных — не моих — положений:
Und dort bin ich gelogen — wo ich gebogen bin. [1963]
Я не идолопоклонник, я только визионер [1964].
МЦ.
Спасибо за Raron [1965]. Спасибо за целое лето. Спасибо за правду.
Beh*t Dich Gott! — es war zu sch*n gewesen
Beh*t Dich Gott — es hat nicht sollen sein. [1966]
_____
<Приписка на полях:>
А рождение мое — 26-го русск<ого> сентября (9-го Окт<ября> по-новому) [1967]
день Иоанна Богослова
— с субботы на воскресенье —
полночь
Впервые — «Хотите ко мне в сыновья?» С. 64–66, СС-7. С. 616–618. Печ. по СС-7.
Vanves (Seine)
65, Rue J<ean->B<aptiste> Potin
— но пишу еще из Савойи:
последний день! —
16-го сентября 1936 г., среда.
Дорогая Анна Антоновна — Вы меня сейчас поймете — и обиды не будет.
Месяца два назад, после моего письма к Вам еще из Ванва, получила — уже в деревне — письмо от брата Аллы Головиной — она урожденная Штейгер, воспитывалась в Моравской Тшебове — Анатолия Штейгера, тоже пишущего — и лучше пишущего: по Бему — наверное — хуже [1968], но мне — лучше.
Письмо было отчаянное: он мне когда-то обещал, вернее я у него попросила — немецкую книгу [1969] — не смог — и вот, годы спустя — об этом письмо — и это письмо — вопль. Я сразу ответила — отозвалась всей собой. А тут его из санатории спешно перевезли в Берн — для операции. Он туберкулезный, давно и серьезно болен — ему 26 или 27 лет. Уже привязавшись к нему — обещала писать ему каждый день — пока в госпиталь, а госпиталь затянулся, да как следует и не кончился — госпиталь — санатория — невелика разница. А он уже — привык (получать) — и мне было жутко думать, что он будет — ждать. И так — каждый день, и не отписки, а большие письма, трудные, по существу: о болезни, о писании, о жизни — всё сызнова: для данного (трудного!) случая. Усугублялось всё тем, что он сейчас после полной личной катастрофы — кого-то любил, кто-то — бросил (больного!) — только об этом и думает и пишет (в стихах и в письмах). Мне показалось, что ему
