а мать ждала. Уже к шоссейке и не доходила – разболелись, отекали ноги. А сердце всё равно не хотело смириться с такой огромной утратой. Надежда не покидала женщину. Фрасина садилась у колодца, облокачивалась на сруб и ждала целый день: кто придёт по воду – с тем поговорит, пожалуется, непрерывно вздыхая. Слёз уже не лила. Высохли слёзы за столько лет.
… Я стала студенткой. Каждую неделю приезжала за продуктами домой и видела скорбящую мать. Потом и пединститут окончила. Работала в школе села Кетросы, а затем – в Кишинёве. Ездила к родителям реже, но согбенную фигуру обезумевшей от горя матери встречала долгие годы у обочины дороги или у колодца.
Сельчане говорили, что «Фрасина приплакала себе сына»: он стал к ней приходить во сне и наяву. Она с ним постоянно разговаривала. Сын обещал вернуться с войны живым. Мать ждала, верила, что он вот-вот вернётся!
Так шаптебанцы и запомнили Великую Мать, каким несть числа. В вечном горе она беседовала с сыном до последних своих дней. Ходила по двору со всклокоченными, редеющими седыми волосами, с неприкрытой головой и радостно всем говорила: «Мий Петро скоро вернется. Я, вот, наготовила всё-го, чикаю его»…
Мать сыночка ждала
С той страшнейшей войны
До последней зари,
До последнего вздоха.
Во дворе,
На печи,
За столом
У зажжённой свечи
Горько слёзы лила
И крестилась,
Молилась,
Вздыхая и охая….
А Жена
Пьёт полынную горечь любви,
Целый век ожидая
В саду…
На заросшей,
Политой слезами, тропе
От родного порога
До чужого,
Холодного рая…
Ищет грустно в толпе
Милый образ, слезу вытирая.
И в бессонную ночь
Нежный шёпот любви
Мнится ей.
Но печаль
Гонит прочь —
Бездонную грусть,
Боль тоски
Без конца и без края
Превозмогая…
Дрогнет сердце Её
От кручинного скрипа
В тиши половиц,
От оконного всхлипа,
Равнодушно-безрадостных лиц…
То на миг замирая,
От бессилья вскипая,
Стоном-плачем
Подушку комкая
И обнимая,
Молясь и молясь, и падая ниц.
Ждёт Она,
Обречена…
Раньше срока седея.
Встрепенётся – немеет,
А очнётся – хмелеет…
Что зима ей, что лето —
Зябко:
Не долюбима,
Не долюбила
И не согрета.
Лишь прозрачная осень
Золотилась в душе —
Даже если весна…
Весь свой век
Мать сыночка ждала.
И, отчаявшись ждать,
Потихоньку ушла…
Наперекор
Ждёт Вдова…
Засмотрелась —
Долу глаза опустила:
Нет!
Грешно ведь! —
Не подпустила!
А молва
Разлилась половодьем
И разошлась,
Уже распустилась…
И мечтать о простом
Бабьем счастье, не смея,
Молодая, красивая
Баба ждёт, всё надеясь…
До сих пор
Наперекор.
Полыхнёт и погаснет,
Снова вспыхнет и оживёт,
Возгорится Любовь
И зовущее, ждущее
Красивое тело
Над миром поднимет —
Надежда всплывёт!
Надеясь? —
Уже не надеясь,
О прошлом жалея,
Тускнея… Ссыхаясь, старея…
…Горечь памяти вопрошает,
Нас заставляет,
Предупреждает,
Взывает:
«Не стреляйте!
Не обрывайте!
Не убивайте!..
Убьёте Любовь —
Уничтожите Жизнь!
А исчезнет живое —
Погибнет Земля!
Знаю,
Потому и прошу,
Заклинаю
«.
23 марта 2013
Мария Веселовская-Томаш
Начало пятидесятых…
Совсем недавно закончилась война. Ещё изуродованные сады не оправились от варварского отношения к ним лошадей. Ещё нет-нет – и люди вздрагивали по ночам…
В Армию призывали следующее поколение юношей: границы такой большой протяжённости былой единой Родины надо было надёжно охранять. Сердца родных тревожились, но тогда служить в Армии было почётно. Перед солдатом преклонялись.
Когда провожали в армию очередного хлопца, по улице мимо нашего двора каждый раз шло много народу. Перед этим за неделю каждый родственник, сосед и просто желающий, приносил что-то съестное на длинный-длинный стол, который сооружался из досок во дворе, накрывался, чем Бог пошлёт. Будущим защитникам несли махорку на цигарку. Девушки вышивали свои инициалы по углам носовых платочков и дарили на память уходившим в армию ребятам.
Матери переживали:
– Ой, сохрань Боже от войны! Боже боронэ/..
Проводы были очень грустными. Девочки рыдали взахлёб. Матери голосили.
Хлопцев провожали обязательно всем селом: в первых рядах шли новобранцы вперемежку с только что отслужившими свой срок, или с теми, кому чуть позже тоже предстояло надеть гимнастёрку и кирзовые сапоги.
Два-три ряда юношей, переплетя за спиной крест-накрест руки, шли и пели песни. То были песни военных лет. Их привезли с фронта воевавшие в прошлую войну, с сорок первого по сорок пятый год прошлого столетия.
«Катюша» заканчивалась – слышался «Огонёк». Ему на смену шли «Где ж вы очи карие»… «А помирать нам рановато…».
Как пелись те песни, которые я слышала в детстве! Так сегодня не поют!
А ещё пробивается из глубины далёкого-далёкого детства, рвёт сердце на части, полузабытая песня, которая накрывает меня волной грусти вместе с воспоминаниями: «…А в саду было тихо и спокойно, Сквозь деревья светилась луна. На зелёном ковре мы сидели, Целовала Наташа меня…». Не успела я порадоваться за влюблённых, как тут же наворачивались на глаза горькие слёзы за брошенную девушку: «Мне не жаль, что я тобой покинута, Только жаль, что люди говорят…».
Заканчивалась одна песня, за ней шла другая. Ряды, как по команде, замирали: ребята становились в круг. На мгновение зависала тишина, и только всхлипы матери нарушали её. Ребята решали, какую песню затягивать. Малышня, перестав бегать, замирала на несколько минут, с тревогой наблюдая за взрослыми.
С ещё более глубокой болью щемило сердце от песен, раньше звучавших в далёкой Расее, но только теперь добравшихся до моего молдавского, певучего края, тут доселе неслыханных… Их тоже привезли с собой фронтовики: «…Если любишь – найди, Если любишь – приди, Этот день не пройдёт без следа…Если ж нету любви, Ты меня не зови, Всё равно не найдёшь никогда…», «…До тебя мне дойти не легко, А до смерти
