себя: смогу ли я пересказать эту помесь трагедии с опереттой. Люся сказала: «Не надо!» Часто она сама проявляла инициативу: называла мне интересные спектакли, выставки. Однажды мой приезд совпал с выставкой, устроенной США. Попасть туда было очень трудно. Требовалось простоять ночь в длиннейшей очереди за билетами. Люся мобилизовала своего отца, и он достал нам билеты. Мы с ней бродили по выставке целый день, замучились, но осмотрели все и даже выпили кока-кола. Есть на выставке было нечего. Устроители не устроили на ее территории обыкновенной уборной, так они увеличивали пропускную способность выставки. Нам с Люсей, конечно, не следовало пить кока-кола. Тем не менее мы осмотрели все. Даже американские моды. Особенно сильное впечатление произвела фотовыставка «Человек». Выстоять очередь в американский домик мы не могли из-за американских хитростей, свойственных, очевидно, их антигуманной, человеконенавистнической, империалистической природе. Мы увидели очень взволнованного обозленного киноактера Кадочникова, оказавшегося рыжим. Он ругался с какой-то дамой и мчался к выходу. С пониманием его состояния Люся и я выскочили вслед за ними. К счастью, рядом была хорошая шашлычная и все прочее.
Однажды мы пошли к Виталию. На улице мело снегом, а в комнате было тепло и приветливо. Мы пили вино, слушали пластинки. Я приезжал в Москву обычно осенью или зимой. Это, конечно, портило встречи. И все-таки они были чудесными.
Провожая меня, Люся грустила. Однажды, сидя в купе готового к отходу поезда, она не сдержалась. Из глаз побежали слезы. У меня сжалось сердце. Я вдруг подумал, что Люся из-за меня несчастна. Я принял глупейшее решение: прервать наше знакомство. Мы намеревались (по моей инициативе) поехать на время отпуска на юг. Я даже наметил маршрут. Потом подумал: тяжесть расставания не окупится радостью месяца, проведенного вместе. Поездка сорвалась. В один из своих приездов я додумался до того, что не встретился с Люсей. Яша и Люба, по моей просьбе, не сказали ей о моем приезде. Господи, каким же я был дураком. Как я мучился! Сколько раз я подходил к телефонной будке, хотел позвонить Люсе и отступал. Глупость! Я пропустил год жизни. При том, что у меня этих лет оказалось нищенски мало. Я поступил, как последний расточитель. Измучилась и Люся. Мы позднее встретились, и она говорила мне: «Какой ты глупый! Конечно, было бы тяжело расставаться. Но навсегда осталась бы память о чудесном времени! Какой же ты глупый». И она ругала меня целый вечер, и мне показалось, что она не утешится. Дело не только в том, что я испортил ей отпуск, который она собирала по дням, отказываясь от выходных. На этот отпуск возлагалось много надежд. Я их разрушил. «Какой же ты глупый!» – повторяла Люся. Я уже тогда знал, что она права, теперь знаю об этом еще лучше. Сколько же изъянов в моей «философии жизни»!
Люся просила меня составить список книг, которые ей стоило бы прочесть. Я ей продиктовал. Мы заговорили как-то о книгах Генриха Манна. Я стал вспоминать пикантные места из «Генриха IV», спрашивал, как она к ним относится. Люся грустно ответила: «Ты же знаешь, тебе все можно… Но хоть бы раз подходящая обстановка!» А вот обстановки-то и не было. Разговор шел осенним вечером, на Красной площади, у Мавзолея. Мы только что посмотрели смену караула.
Мы с Люсей довольно активно переписывались. Мои письма не всегда были такими, какими бы я хотел их написать. Причин тому много. Особенно в ошский период жизни, когда меня дергали со всех сторон на моем проректорском посту, когда я, видимо, переживал надлом в здоровье, я не мог писать. Потому однажды просто послал Люсе мою большую газетную статью «Рукописи Мертвого моря» и сообщил в письме, что в моем служебном кабинете почему-то поселился скорпион. Люся обижалась. Но случилось, что и я долго не получал от нее писем. Тогда я послал телеграмму: «Люсинька, где ты?» И она ответила сразу же, и я успокоился, а она в те месяцы очень тяжело болела. Но узнал я про это много позднее. Я писал ей, что чувствую неполадки с сердцем. Люся предлагала поехать в Москву, хорошо проверить сердце в специальном институте, где у нее были знакомые. Я как-то не обратил на это внимания. Оказывается, зря! И сколько таких «зря» было в моей непутевой жизни.
Последний раз я видел Люсю в конце марта 1964 года. Я был в Москве проездом в Ленинград. Направлялся я на симпозиум античников. Люся уже жила с родней в новой квартире. Тогда-то я и пришел к ней. Мы сидели в ее комнате, она угощала меня водкой и какими-то редкими закусками, показывала репродукции. Мы слушали пластинки. Мне понравилась музыка Грига к «Пер Гюнту». Эту пластинку Люся мне подарила. Музыка Грига ласковая и грустная. Но Пер Гюнт настраивал нас на веселый лад. Яша, узнавая, что мы идем в театр, обычно говорил: «Ну потащились на Пер…Гюнта!» В тот вечер Люся говорила: «Расскажи про свою комнату. Хочу представить, как ты живешь…» Я рассказывал, чертил схемы. Потом она показала мои письма и телеграммы. Вспомнили, как я ей рассказал о повести А. Грина «Алые паруса». Она прочла и ей понравилось. Люся хотела, чтобы я не устраивал трагедий из наших отношений. Она говорила, что смотрит на все здраво. Я не мешаю ей жить. Она, как все люди. В доказательства показывала фотографии, где снята в компании мужчин. Но я – это все-таки лучшее в ее жизни. Мне надлежало знать и помнить про это. А поскольку и она в моей жизни многое, то зачем же обращать внимание на неглавное. Нам хорошо, когда мы вместе… Это главное. И я с этим соглашался. Если бы мне было отведено немного больше жизни!
Ушел я поздно. Люся сказала: «Постой перед моим окном, пока будешь курить сигарету…» Я спустился с четвертого этажа, остановился перед домом, отыскал Люсино окно, увидел, как приподнялась занавеска. Зажег сигарету и медленно-медленно стал курить. Уходить не хотелось. Я обжег пальцы и губы, бросил окурок в снег. Занавеска на окне опустилась. Я ушел. На следующий вечер позвонил ей по телефону с Ленинградского вокзала. Говорили долго, как дома, а она просила: «Ну скажи еще что-нибудь». Я говорил, что скоро снова приеду в Москву, что все будет очень хорошо. Я верил в свое поумнение. Последнюю телеграмму я послал Люсе из Ташкента, возвращаясь из Ленинграда. Ждал самолета на Ош. А через три недели меня свалил инфаркт, и я перестал быть. Люся – это милость судьбы
